Все, обойду еще раз дом и пойду восвояси.

А за домом хорошо иметь пять березок… Я посчитала – нет, даже семь берез растут у Климова. Кто-то рубит деревья, разрастающиеся во дворе. И делает на этом месте клумбу или воздухоотвод для канализации. А кто-то оставляет расти. Климов оставил. Я подошла к березкам. Что вам хозяин, правда? Вы и с ним, и без него будете расти и хорошеть. Стволы будут становиться все толще, глаже, ветви по весне распушатся, появятся кокетливые сережечки… А тут и он приедет, похлопает по стволу, проходя мимо, на секунду задержится около своего богатства.

А березы, между прочим, просто очень красивый древесный сорняк. Растут где ни попадя, выживают в сильнейшие морозы и в жару, не требуют ухода. Хорошие друзья, одним словом – крепкие, здоровые, верные. Необидчивые…

Я провела рукой по нежной коре. Передай привет хозяину, когда приедет. Сможешь? Я не буду оставлять ему записку в двери. Не буду писать писем. Не буду звонить.

Я прикрыла за собой калитку, с трудом накинув обратно крючок со стороны двора. Ведь надо оставить все как было.

Когда я отходила от дома, с противоположной стороны улицы меня окликнула женщина:

– К Климычу, что ли?

– Да.

– Ваша машина? – Она показала на мою припаркованную Мазду.

– Моя, – я не была расположена к долгим разговорам и не стала переходить на сторону, где стояла женщина.

– А он уехал! Работать поехал. Он, что, не говорил?

Конечно, я должна была спросить, куда именно он поехал работать. А какая разница? Я рада за него, что он решился уехать. Скорей всего, в космический центр, на административную работу. Или еще куда-то, какая разница? Он еще совершенно молодой человек – для того, чтобы сидеть дома, даже если дома и есть такая прекрасная работа, как написание детских книжек с картинками. С тоски писал он эти книжки. А человек талантливый, поэтому писал хорошо, интересно. Все, точка. Я больше об этом не думаю.

– Сказать тебе, куда он поехал?

Соседка перешла на деревенское «ты», напоминающее о том, что всё может быть гораздо проще и естественнее, чем мы привыкли, о том, что мы все живем какой-то общей большой жизнью, только обычно об этом не думаем, запираясь в маленьком мире своего огромного и единственного «я».

Соседке явно хотелось поговорить. О Климове, может быть, и о том, кто такая я – откуда взялась, зачем ходила по климовскому двору… Но мне не хотелось пускаться сейчас в беседы.

– Нет! – Я для верности покачала головой и хотела уйти.

– Пригласили его! Работать! – женщина кричала мне вдогонку, как будто это было очень нужно ей, а не мне. – Давай телефон запишу, он оставил, если кто будет спрашивать!

– У меня есть его телефон, спасибо.

Отчего-то у меня сильно испортилось настроение. Я шла довольно бодро вперед по улице, не очень зная, куда меня приведут ноги. Обычно в незнакомом городке это доставляет мне удовольствие. Даже если никуда не приведут. Все равно очень приятно – идти безо всякого маршрута и плана, разглядывая то, что попадается по дороге, видя новый город со случайной, любой, не парадной стороны. Но сейчас меня это не радовало.

Магазин «Продукты» – здесь я, кажется, собиралась всю оставшуюся жизнь покупать молоко, хлеб, который заканчивается к трем часам дня, и все остальное. Старая будка от телефона, покореженная. Старая скамейка с облезлой краской на спинке. Из-под темно-красной видна старая зеленая краска…

Никому ничего не надо. И я собиралась здесь жить? Работать вот в этой школе? Вести литературу, информатику, рисование и все, на что в Калюкине не найдется учителя с высшим или хотя бы средним образованием? Или, нет, я же хотела работать в местной газете! А не зайти ли мне туда? Раз уж я все равно жить и работать здесь не буду. Посмотрю хотя бы, чего лишилась. Чтобы потом не очень жалеть. И не бредить мечтами о гармоничной жизни в маленьком городке.

Где-то здесь в центре наверняка есть старый двух– или трехэтажный особнячок, в котором помещаются, теснясь и трудясь на головах друг у друга, отгородившись картонными перегородками, и редакция местной газеты, и единственная страховая компания, и еще пара-тройка деловитых фирм, пытающихся заработать хоть сколько на этом городке, заработать быстро и не слишком утруждая себя.

Я прошла по центральной улице, читая вывески и наслаждаясь видом старинных зданий, пусть и довольно запущенных, но каких же милых! Почему-то мне кажется, что я когда-то жила в одном из этих зданий или подобном им – двухэтажном, затейливо украшенном резьбой и лепниной, бело-зеленом… Именно бело-зеленом.

А почему это не может быть памятью генов? Если ребенок может спать в той позе, в которой всю жизнь спит его отец, только ребенок этого отца в глаза видит два раза в год – на день рождения и на Рождество и никогда не видел отца спящим, или смеяться так же, как смеялась бабушка, умершая до его рождения, – почему бы и мне не помнить, как я когда-то входила вот в такой дом, стаскивала длинные перчатки с озябших рук, оглядывалась на экипаж, привезший меня, на рыжую лошадь с грустными глазами и очень длинными ресницами, красавицу и умницу, которую когда-то подарили моей матери на свадьбу… Лошадь была тогда растерянным доверчивым жеребенком и так полюбилась матери, что она проводила все дни напролет во дворе конюшни, гладя ее, кормя, играя с ней, как с большой собакой…

Откуда я все это знаю? Помню? Придумываю? Маму спрашивать бесполезно. Она всего этого не знает и не знала никогда. Все старшие уже умерли, да и не могли они помнить события такой давности. То, что помню я, было в середине девятнадцатого века. Я точно знаю, я видела одежду того времени в книге.

Такие платья, в каком я себя помню, вскоре перестали носить. Вскоре после чего? Я не знаю. Может быть, я – нет, не я, конечно, а та моя прапрабабушка, которую я помню странной, не поддающейся объяснению памятью, – она умерла молодой? Или отчего-то перестала быть богатой и модной? Донашивала старенькие, расставленные в талии платья, латала на рукавах дырки, очень их стеснялась…

Как бы я хотела увидеть их всех – всех, чья кровь течет во мне, чья память не дает мне спокойно проходить мимо каких-то домов, чьи убеждения, тревоги, страхи и любови передались мне, пусть урывками, клочками неясных воспоминаний или же невозможностью поступить так, а не иначе – без объяснений, без видимых причин, когда что-то непонятное сдерживает тебя или, наоборот, толкает на неожиданные и внешне бессмысленные поступки.

Наш семейный альбом начинается только с 1896 года. А раньше? Что было раньше? Кто были мои предки – не кем они были, это я как раз приблизительно представляю себе – и врачами, и купцами, и священниками, и крестьянами, и певцами. Но какими они были? Кто-то из них ведь был так похож на меня – скорей всего, именно та моя прапрабабушка, жалевшая рыжую норовистую и грустную кобылку, вовсе не приспособленную ездить в упряжке…

Я обратила внимание, что уже некоторое время в задумчивости стою около тумбы со старыми афишами и объявлениями. Да, давненько не заезжал к ним сюда какой-нибудь артист. Вот афиша аж от мая месяца… А остановилась я после того, как Климов мне сказал: «Если тебе нужен ключ – он под крыльцом, висит на гвоздике». Климова рядом не было, по телефону я не разговаривала и слуховыми галлюцинациями до этого момента тоже вроде бы не страдала. Но я ясно услышала его голос. Как будто бы услышала, лучше так сказать – чтобы не бежать к Костику на прием и не жаловаться на бред в своей голове.