У нас лес, водоём, природа хорошая… Летом пионерлагерь «Заря»: папа у меня был два года начальником лагеря. Папу дети всегда обожали. Он с ними то выжиганием… то какой-нибудь коробок поставит шишками сбивать… постоянно что-то придумывал. Идёт по лагерю — за ним табун: «Сей Сеич! — Сей Сеич!..» Дети его просто боготворили.

Дед Мороз — тоже всегда папа был.

Однажды Снегурочка заболела — мне мама за ночь обшила всё мишурой: шубу, шапку, — мне было, наверное, лет тринадцать-четырнадцать… И на санях! Настоящие сани, с лошадью: сидел солдатик на козлах, мы с папой в санях — ездили по городку — ну, по спискам… В каждом доме, естественно, Дед-Морозу сто грамм, Снегурочке яблоки-мандарины… Яблоки я — лошадке, сама мандарины…

Ну, папу к вечеру мы тогда потеряли. Он у меня очень такой… коммуникабельный. Весельчак, балагур… увлекающийся человек.

Он историей увлекался. Раскопками. Есть у нас недалеко, под Малоярославцем, «Долина смерти» — не слышали? Там очень тяжёлые шли бои, и осталось много боеприпасов. Сейчас туда уже не прорвёшься — всю территорию поделили «чёрные копатели». Особенно если какой-нибудь танк найдут, самолёт — это тысячи долларов… А в советские времена всё было на чистом энтузиазме. Постоянно папа привозил какие-то ржавые фляжки, ложки; такие капсулки, где бумажка — и данные. Но обычно не заполняли — считалась плохая примета: если заполнишь, то, значит, тебя убьют…

А однажды… ну вот не знаю, можно такое рассказывать или нет. Однажды папа припёр с этого леса — мину. Неразорвавшуюся! Показывал её нам с братом: смотрите, дети — противопехотная мина… И оставил её в инструментах у себя, на балконе. Она там валялась. А мы же с братом любили везде ковыряться. Открываем: «О, мина лежит!» Покрутили её, даже пытались нажать — хорошо не нажали, потому что она была боевая!

Когда мама узнала — она его чуть не убила вообще: «Дом жилой! Балкон!! Дети!!! Ты… блин!! да как ума-то хватило?!.»

А он: «Да ладно… да чё ты, гос-споди…»

Ох, он от мамы летел как ошпаренный с этой миной!.. (смеётся)

Ну, специфический у нас папа, что говорить…

Я не знаю, в Москве, наверно, не практикуется — а у нас по осени затариваются картошкой, капустой на засолку… а денег нет. Зарплату по нескольку месяцев не платили. А картошку надо закупить на весь год. Папа: «А что? Ну а где я возьму?» И всё, и самоустранился. Маме одной приходилось ходить, занимать…

Подрабатывать тоже отказывался подрабатывать: «Нам, военным, нельзя!» Хотя, конечно, многие мужчины в части как-то старались…

В общем, маме с ним было тяжеловато. По нескольку месяцев жили на картошке одной с кабачками… Соседи делились…

Но, правда, ребёнком-то этого не замечаешь. У нас с братом своя жизнь, развлечения, драки… да! Ой, как мы с братом дрались! Он выведет меня — я за ним! Из комнаты в ванную, в туалет: он дверь держит, я силой давлю, выламываю, ему сдачи даю — но мне жалко его бить со всей силы, он маленький, на два года помладше меня — а он не жалел меня, со всех сил меня бил…

И так мы часами могли туда-сюда по квартире гоняться. Потом мама приходит, он к ней: «Ма-ам!..» И мама за него вечно! Я ревновала, конечно…

Я считалась папиной дочкой, а он считался маменькиным сыночкой. Вот…

А сейчас вспоминаешь… (вздыхает)

Перед Новым годом, двадцать четвёртого декабря, мама шла на работу, я её провожала. И что-то утром в доме хлеба не оказалось.

Она уходит, а я говорю: «Эх ты, мам! что ж такое: даже хлеба детям не можешь купить». Вроде в шутку. А она покачала так головой: «Докатились, да…»

А вечером позвонили, что она вышла из маршрутки, через дорогу переходила, и её сбила «Нива».

В реанимации — мы приехали, врач говорит: «Ничего хорошего вам сказать не могу. Она в коме, и очень серьёзные повреждения».

Выдали нам её вещи — плащ, шапку — в крови всё… Дома я замачивать начала — а у меня истерика, я реву…

И, вы знаете, брат отправил меня на диван, сам всё простирал, выполоскал… Это очень меня удивило: я его всегда считала нюней, что он капризный, неприспособленный, мама всегда ухаживала за ним… и тут он себя вдруг повёл как взрослый мужчина. Успокоил меня, поддержал, везде ездил со мной…

На следующий день приезжаем в больницу — там уже другая женщина, врач: «Ну, не будем терять надежду… Ну, всяко бывает…»

И вот так каждый день новый врач.

Третий нам говорит: «Повреждения, несовместимые с жизнью. Надежды нет никакой».

И каждый день — то у тебя надежда, то… Десять дней было страшное напряжение.

А на десятый день вечером позвонили, сказали, что она из комы не вышла и… всё.

А я вспоминаю, как она головой покачала, мол: «Докатились…»

А я ей: «Эх ты…»

Вот вроде нелепые слова, вроде глупые!.. я понимаю, у каждого своё чувство вины… но вот блин же… блин!..

Приехала из Новосибирска бабушка, тётя, все плачут… А мне двадцать лет — а я не могу плакать. Потому что у меня тётя ревёт на одном плече, бабушка на другом плече, брат на мне, дом на мне — куда мне ещё плакать, я не могу плакать, мне надо поддерживать всех…

А ночью, конечно, ревёшь от страха, потому что — что делать? как жить? на что жить?..

Мне говорили потом: «Как же вы, дураки, компенсацию не получили?»

А там, вы знаете, была странная ситуация: когда на следующий день стали пробивать эту «Ниву» — она пропала из базы ГАИ. И в возбуждении уголовного дела нам отказали. Сказали: вы даже не суйтесь. Это такие люди — вы всё равно ничего не докажете, только проблем себе наживёте.

Но мне было тогда, в общем-то, всё равно, потому что маму-то я не верну. А судиться, что-то кому-то доказывать… Бог всё видит.

Пошла работать уборщицей, как-то выкручивалась… Сейчас, конечно, смотрю на эти деньги, думаю: «Господи, как мы жили?» Но потихонечку-потихонечку — вроде справились. Может, мама нам помогала…

Папа, правда, у нас хулиганил периодически. Он вышел на пенсию, пошёл работать в охрану. Его очень устраивало: сутки-трое, времени много глупостями заниматься…

Стал вести свадьбы как тамада. Те, кто с пионерского лагеря его помнили, всегда с такой радостью его звали… Он считался один из лучших… если бы не это дело…

Собаку себе завёл. Овчарку. Назвал его Джимом.

Я говорю ему: «Папа, зачем?!»

Он говорит: «У меня в детстве книжка была, и я мечтал, что вырасту, и у меня будет такая собака».

Вот мечта в пятьдесят лет у мужика! Не детей устроить — а завести собаку, назвать её Джимом… Припёр этого щенка несчастного. А щенок прошёл десять метров — написал, прошёл десять метров — ещё написал. И я все свои каникулы институтские — целый день с тряпкой… Я щенка этого возненавидела! А все его, как назло, полюбили. Даже моя любимая кошка, которая всю жизнь спала со мной в постели, ушла от меня на коврик, спала с ним, ему отдавала свою еду… променяла меня на этого писуна! Ой, это было для меня такое предательство! Она меня предала! (смеётся) Так я возмущалась на эту собаку…