Медленно вечерело. В три часа склоны стали тускнеть: белые и голубые льды, зелёные и красно-коричневые деревья начали постепенно сливаться в сплошную сизую массу — а очертания гор, напротив, отчётливей обрисовались на фоне полупрозрачных палевых облаков.

У дальнего берега Тунерзее вода разгладилась, в ней отразились преувеличенные деревья. Озеро будто бы разделилось границей: на воду у дальнего берега опустилась ночная тень, а посередине озера ещё играли, то разрастаясь, то сокращаясь, прерывистые пятна ряби.

— Совсем перспектива иная, — важно проговорил Федя. — Отсюда кажется: под машину попала — и всё. А с этого только и начинается самое интересное… настоящее!

Особенно мне почему-то… не то чтобы «нравится»: «нравится» — не то слово… меня… вдохновляет меня этот ветер!..

— Какой ветер? — спросила Лёля — как показалось Фёдору, с недовольством.

— Ну, ветер! Который демонов «разомчал как перие хмелевое»…

— «Перие»?

— Перья, какая-то травяная труха… Нет! я вспомнил, нам объясняли, профессор нам объяснял: сухие чешуйки! Хмель — растение наподобие шишки, и у него есть чешуйки… Но хмель, не хмель, главное здесь — не хмель, а ветер!

Мне почему-то сразу же вспоминаются «Три поросёнка»: как злой волчище дует — и их дома разлетаются, «яко перие хмелевое». С той разницей, что кирпичный дом умного поросёнка — такое же перие…

Ты помнишь, как Дмитрий всё время описывает какие-то страшно громоздкие, сложные ограждения: уж у него и стена бетонная, и какие-то шлюзы и рвы, и колючая проволока под электричеством… А ведь мы понимаем, что эта стена — не в реальности: эту стену он строит в своей душе. Это ментальная проволока и ментальный бетон.

Возникает вопрос: а зачем ему эти сложные и тяжёлые ограждения? Чего он боится?

Может быть, он боится этого самого ветра?

Но ветру любые бетонные стены — такая же пыль и труха, такое же «перие хмелевое»! Ветер сносит все наши жалкие перегородочки, стены, заборы — помнишь, она говорит «как хорошо за забором, как безопасно…» Всё, чем пытаемся отгородиться, прикрыться — и пьянство, и этот ваш адреналиновый спорт, — в одно мгновение унесёт ветер смерти — он же ветер реальности!.. — Федя разогнался, он чувствовал себя так, как, наверное, чувствовала себя Лёля на своей planche à neige[43]. — Всё, что здесь и сейчас, — иллюзорно! А там — настоящее! Мы зря боимся! Подлинное, достойное человека — лишь за смертью, по ту сторону смерти!..

— А ты бывал близко к смерти? — спокойно спросила Лёля.

— Наверное… — запнулся Федя, — когда-нибудь…

Лёля слегка засмеялась.

— Если бывал, то запомнил бы. Я один раз в лавинку попала — запомнила на всю жизнь…

— В лавину?!

— В маленькую лавинку. Метра, наверное, три на три… пять на пять… нет, поменьше. Скорей три на три.

Ты в курсе, отчего бывает лавина?

Смотри. В оттепель — снег подтаял, поверхность снега подтаяла. Ночью её подморозило — образовалась корка. Потом сверху нападало снега.

Любая встряска — и сходит весь этот снег. Вся подушка.

Короче, я еду: слева от меня — метров семь-восемь слева — обрыв. И наклон в ту сторону, небольшой. Еду, и вдруг чувствую: ползёт.

Ползёт под ногами у меня. Не быстро. Но я-то внутри, ноги у меня в снегу, внутри этого снега. А отстегнуться я не могу, не на лыжах. Ползёт вместе со мной. Туда, к краю. А обрыв — наверное, метров сорок. Достаточно. Я посмотрела потом. Я гребу…

— Что?

— Гребу — ну, руками я подгребла — бесполезно. Ползёт. Очень тихо. И никакого ментального ветра. Наоборот, очень медленно всё, очень нудно… не объяснишь. Нудно-ну-у-удно… Никаких мыслей в голове вообще. Одна мысль: остановится — не остановится? Остановилось. До края не доползло.

— И что ты?!

— А что я. Отдышалась и дальше поехала. Ноги дрожат…

И с тех пор, знаешь, чего-то мне вся эта суицидальная тема — «там классно», «там интересно»… тошнит.

Когда ко мне ваша девушка подошла — я сразу знала, что расскажу именно эту историю. Потому что это история всей моей жизни.

Для меня главное в жизни — дети, как и всегда должно быть для любой матери.

Первая родилась дочка, и второго мы очень хотели сына. Очень сильно ждали его.

Когда он родился, это было в июне — рядом, я видела, девочка лежала, ху-уденькая! — а мой парень такой толстенький! сразу видно, что всё нормально. Но вот проходит какое-то время… и через два дня — не приносят мне моего малыша кормить.

Я спрашиваю у медсестры, что случилось: почему его не несут?

А она мне спокойно так говорит: «А вы знаете, у него непроходимость кишечника, такие дети вообще не живут. То есть вы готовьтесь, что он у вас жить не будет». Как будто в порядке вещей!

Я ей говорю: «И что, будем ждать, когда он умрёт?!»

Требую, чтобы мне его принесли. Его приносят, я вижу — у него лицо какого-то… земляного, что ли, цвета, тёмного: обычные новорожденные красненькие, румяненькие — а мой чёрненький как негритёнок.

Мы с мужем его заворачиваем — и везём на другой конец города. Мы тогда жили в городе Сызрани Самарской области.

Привезли его в детскую хирургию — и там сразу стали готовить его к операции. Систему поставили, лекарства всякие — я смотрю, он опять вроде порозовел…

Сделали операцию. Удалили непроходимость кишечника.

Доктор спрашивает меня: «Вы сможете ухаживать за ребёнком?»

Я говорю: «Конечно, буду ухаживать! Куда же я его брошу?» Сама чуть живая, конечно…

И, вы знаете, вот мы пробыли в реанимации четверо суток — и всё это время с нами там этот врач находился. Я всё думала, как же так он домой не уходит? А видимо, он из-за маленького ребёнка — помогал ему, чтобы ребёнок выжил. Вот такие бывают хорошие люди. Ведь это чудо какое-то, что ребёночку всего два дня — и сделать ему операцию! Представляете, это крошка какая…

Потом нас выписали, и мы поехали вскоре на БАМ. Муж у меня — помощник машиниста тепловоза, мы поехали по договору в Северобайкальск. И работали там на БАМе три года.

Но скоро нам стало видно, что наш сыночек… в общем, он развивался не как все дети. Он и ходить начал позже всех… И живот у него был, огромный живот.

Но врачи говорили, что всё нормально: непроходимость-то у него убрали. А я же вижу, с ним что-то не так, что-то ему мешает…

И вот исполняется ему три годика. А он уже такой вяленький стал, чуть живой.