Примерно неделю назад она корпела над стихотворной рукописью у техредов, рядом с кабинетом плановички. В тридцатые годы экспроприированный особнячок стал тесен для главного издательства страны, поэтому нарастили два верхних этажа, а уже при Жене закончили боковую пристройку. Ее сооружение курировал сам Вадим и, как говорили злые языки, сильно нагрел на этом руки, но не пойман — не вор. Уволили начальника АХО, что не улучшило качество стройки, — и вот через слишком тонкую стенку Женя нечаянно услышала, как плановичка докладывала директору об обнаруженных ею ошибках в отчетах Вадима. А как раз шла кампания по борьбе с приписками, и, умело использовав ситуацию, можно было тотчас отправить Вадима на пенсию, выдав это за благо, за спасение от скамьи подсудимых. Но рохля Сергеев не стал добивать противника, не понимая, как это опасно для него самого.

А страсти у Вадима распалялись. Экстремисты требовали поставить вопрос об увольнении директора, правда, все же было непонятно, какие преступления или хотя бы проступки будут поставлены ему в вину, ведь если министерское начальство поймет, что происходит бунт пенсионеров, сражение будет проиграно вчистую.

Чуть слышно заурчал электронный телефон, Вадим взял трубку, сосредоточенно слушал, что-то прикидывая в уме. И как результат старательных раздумий на лице его возникло два выражения: губы сложились в скорбно-торжественную мину, а в глазах мелькнула радость игрока, получившего козырную карту.

— Да-да, непременно передам, — скороговоркой пробормотал он и положил трубку. — Товарищи, мне звонили из милиции. — Он помолчал, сделав горестное лицо: — Сегодня утром Мария Ивановна Майкова выбросилась из окна своей квартиры.

— Как? Не может быть! — вскрикнула Женя. — Она выживет?

— Нет, но пусть это останется пока между нами… — Вадим посмотрел в глаза каждому, и все с готовностью закивали — такие обещания легко даются и так же легко нарушаются. — Анну Кузьминичну вызовите ко мне.

«И я виновата», — подумала Женя.

Память стала подсовывать разные картины… Крик, встретивший Женю в первый день службы… Отделение для нервнобольных, куда ее, только что назначенную страхделегатом, отправили с передачей, купленной на профкомовские два пятьдесят. По случаю эпидемии гриппа свидания запретили, а то как было бы узнать Машу, ведь Женя видела ее мельком…

Этой весной двух человек из редакции надо было послать на овощебазу. Женя как раз и рукопись сдавала, и срочную корректуру читала, и встреча с автором была назначена. Когда ей сказали, что больше некому, она чуть не заплакала от обиды — они будут чаи распивать, а ей опять ночью не спать. Но раз Кузьминична не защитила, то просить, унижаться перед ними она не будет.

Вторая смена в три часа, поэтому Женя успела утром поработать с Бариновым, а потом поехала искать базу — каждый раз отправляли работать на новую. И вот, выйдя из электрички на Северянине, она наткнулась на Машу Майкову, похожую на пугало — в синих заплатанных брюках, в старой куртке, больше напоминавшей телогрейку, и в клетчатом платке — мама точно в таком же ходила в сарай за дровами, когда они еще жили в своем доме с печкой.

И вдруг после первых, ничего не предвещавших фраз, эта скрытная, необщительная женщина нервно открыла нараспашку свою душу. Там была и диссертация, которая пишется с неимоверным трудом, и Баринов, ради которого она столько раз рисковала, а он женился на дочери генерала, и нестерпимое одиночество, и ненависть редакционных кумушек… Когда она сказала «моя статья», Женя сделала вид, что знает, какую статью написала Маша, и только потом догадалась: «моя статья», «моя книга» — это та, которую Маша редактирует.

В темном холоднющем закутке они перебирали гнилой лук, и Жене стало казаться, что это у нее такая тяжкая, беспросветная жизнь.

Чем она могла помочь? Тем более что на следующий день в издательстве Маша опять ответила сухим кивком на дружеское «здравствуй», и Женя как будто лбом о стенку стукнулась.

Летом на имя директора пришла кляуза от старого большевика, процитировавшего строки йз бариновского предисловия, где неодобрительно говорилось о том, кто разогнал Учредительное собрание. «Знают ли в издательстве, о ком речь?!» — гневно вопрошал читатель. Директор испугался и решил наказать виновных вместо того, чтобы письменно извиниться за допущенную ошибку — книга вышла полгода назад, и вряд ли бы нашелся второй человек, читающий предисловия, одновременно знающий, что Учредительное собрание разогнали не при царе, и считающий бариновскую оценку несправедливой.

Кузьминична, подписывавшая книгу в печать, считала, что виновата только Маша. А чтобы заглушить шепотки о своей вине, громче всех кричала: «Тебе этого никогда не простят!» Она же объявила, что теперь Машу исключат из партии и, скорее всего, уволят. Но партбюро, на котором должны были решать этот вопрос, все откладывалось.

Теперь на заседании будет другая повестка дня.

Вечером, когда все издательство уже знало о трагедии, Кузьминична затащила Женю к себе в кабинет. Она бухнула полпачки чая в стакан с невыключенным кипятильником, варево мгновенно поднялось и выплеснулось на стол.

Женя выдернула вилку, а Кузьминична как будто не заметила лужи и, не дождавшись, пока заварка осядет, запила чаем горсть таблеток.

— Она письмо в почтовом ящике оставила! Написала, что я виновата в ее смерти! Она же сумасшедшая! Она на мое место хотела сесть! И в партию для этого вступила! И диссертацию писала!

Кузьминична все время привставала, собираясь выбежать из-за стола, но тут же садилась обратно — как будто боялась, что ее кресло сейчас же займут. Кто? Машин дух? Женя уже хотела звать на помощь, но начальница внезапно затихла и устало просипела:

— Мне Вадим Вадимыч посоветовал на больничный уйти. Кабинет я закрою, а вас прошу взять в свою комнату цветы и поливать их. Только никому не говорите.

О чем не говорить? Переспрашивать Женя не стала.

— И еще. Рукописи будет Альберт Авдеич подписывать, а вас прошу на все заседания ходить и мне потом звонить. Только не из нашей редакции, чтоб никто не знал.

Чего не знал? Как не знал, если она фактически оставляет Женю своим заместителем? Обходя парторга редакции, который с удовольствием исполнял выгодные для него обязанности в те нечастые дни, когда Кузьминична так болела, что не могла добраться до конторы, или уезжала в отпуск. Положенные двадцать четыре дня она никогда не отгуливала — всегда возвращалась раньше срока в бессмысленной тревоге якобы за работу редакции. На самом деле, конечно, — в страхе за свое место. В отсутствие Кузьминичны работа шла даже лучше — без постоянных взбучек, без нервотрепки решались самые сложные вопросы.

В среду вечером директор вызвал к себе актив и сообщил о завтрашнем собрании, на котором «мы должны рассказать нашему министру о трудностях в работе. Товарищи, прошу проявить активность!» — закончил он с всегдашним комсомольским задором, не сообразив, что призывает к активности против себя.

Обычно на собраниях зал был похож на голову стареющего мужчины: спереди большие залысины — пустые кресла, затем редкие кустики и, наконец, полоска волос шириной в три-четыре последних ряда. Теперь же мест не хватило, хотя и было объявлено, что приглашены только члены дирекции и «треугольники» редакций и отделов. На первом этапе план Вадима с блеском осуществлялся.