Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из работ Колодезева (естественно, тех, что видел) больше другого понравился портрет некоего Лошадникова. Я даже спросил, кто это, но мы уже спешили на вокзал, начинать разговор было поздно. На прощание я и Колодезев обменялись адресами. Теперь сюда, в Казахстан, он пишет мне письмо за письмом, и всё так похоже на «Синопсис», что просто диву даюсь. Только вместо моего Чичикова – его Лошадников, и монастырь не староверческий, а обычный, синодальный. Постепенно одно за другим перебелю его послания: хочу, чтобы были и у тебя.
Колодезев написал мне, что Матфей Лошадников происходил из семьи купцов средней руки. Род их был довольно старый, Лошадниковы в немалом количестве упоминаются еще в псковских грамотах XV–XVI веков, но это время их последнего взлета, дальше из гильдийного купечества они выбыли. Семья считалась жесткой, но было известно, что, как на заказ, в каждом поколении кто-то на удивление нежен и сострадателен к чужому горю. Стоило прийти к нему со своей бедой, он начинал плакать. Если видел, что горю конца не предвидится, как море – плыви не плыви, всё равно до берега не доберешься, то и он, печалясь, делался хуже запойного. Как зайдется, так и плачет день за днем, пока Господь не снисходил. Умилившись слезам, не отзывал горе обратно. Однако за всё надо платить. Эти страдальцы редко когда зрячими доживали до старости. Обычно уже годам к сорока до бельм выплакивали свои глаза на чужих бедах. Такой плакальщицей была троюродная сестра Лошадникова, а когда она, оплакав всех, кого можно, отмучившись и за себя, и за других, отдала Богу душу, этот дар перешел к нему.
Дело было в двадцать восьмом году. Лошадников к тому времени вот уже семь лет был членом партии, сам на каждом собрании призывал к безжалостности к врагам, к решительности и твердости – теперь, не зная, что делать, он пошел к секретарю партячейки. Дальше покаялся в своем даре перед товарищами. Несмотря на это, немедля был из партии исключен. Партия была для него всем: и матерью, и отцом, и семьей, так что произошедшее стало для Лошадникова тяжелым ударом. Впрочем, он еще на что-то надеялся, писал в губернский партконтроль, прося пересмотреть дело. В заявлении отмечал, что, в отличие от сестры, за одного человека, как бы ясно ни видел его беды, он, Лошадников, плакать долго не может, попечалится часок и бросит, а вот что касается всего народа, то о нем он плачет не переставая.
На это он напирал и позже, когда обратился в Москву. Объяснял, что называть его «врагом народа» неправильно, от народа он не отрывался, несмотря ни на что, верен ему как самый искренний большевик. К удивлению многих, это помогло. Лошадников был хороший товарищ и хороший работник, и коллектив, поколебавшись, взял его на поруки. Его даже положили в больницу, потом амбулаторно лечили гипнозом, заставляли ходить на концерты и спортивные праздники, в театрах и кино смотреть одни лишь комедии, но и врачи, и искусство оказались бессильны. Лошадников рыдал и рыдал, предвидя для народа новые, главное, неисчислимые бедствия.
Наконец, в тридцать пятом году его арестовали за пессимизм и подрыв веры в светлое будущее. На следствии он, не запираясь, рассказал причину своих слез, после чего, получив десять лет лагерей, был отправлен отбывать срок на Северный Урал. Но и здесь не угомонился, продолжал писать в ЦК партии, плакаться по народу, который ждут такие бедствия, что никому мало не покажется. Эти письма послужили основанием для нового приговора, его Лошадников получил в сентябре сорок первого года, то есть через три месяца после начала войны. За антисоветскую агитацию и пропаганду (ст. 58 п. 10) ему к первому сроку добавили еще восемь лет лагерей строгого режима.
Сомневаюсь, что Лошадников хоть раз бывал в картинной галерее, во всяком случае, о живописи он не высказывался. Думаю, счел бы ее набором приятных для глаз цветных пятен. Намоленные же иконы он звал «сосудами».
Те иконы, что мы зовем намоленными, впитали наши горести, научились сочувствовать и помогать. Иногда от жалости к нам они даже плачут.
Надеюсь, ты прав, и что Лошадников, что намоленные иконы в самом деле плачут, сочувствуя нам. Но, может, и так, что они просто переполнились людским горем и бедами. Всё это в них больше не вмещается.
Среди странников, особо почитаемых Капраловым, был некий человек, очень напоминающий Лошадникова. Судя по всему, он был еще не стар, когда, горюя о том, что видел вокруг, выплакал себе глаза и ослеп. К нам в Казахстан его привел поводырь, было это года за два до меня. Поводырь рассказывал, что странник плакал о каждом, кто встречался им на дороге, всех жалел, за всех молился, и Капралов согласился с ним, что слезы святого умягчали Бога. Тем, о ком он плакал, приходило облегчение.
Судя по тому, что говорит кормчий, нынешнее поколение этого странника – седьмое, в котором один из их семьи с юности до глубокой старости ходит по земле от одного монастыря к другому, непрерывно взывая «Господи спаси», «Господи спаси!». Кормчий убежден, что благодаря подобным молитвенникам мы худо-бедно и живы до сих пор. Лишь они удерживают нас на краю.
В Хиве ты допытывался у меня, что я думаю об отношениях Гоголя и художника А.А.Иванова. Если я и уходил в кусты, то по причинам скорее личным. И сейчас, числя Иванова среди замечательных художников XIX века, я долгие годы был увлечен им одним. Мы трое – Смирнов Александр Евгеньевич, однофамилец художника Володя Иванов и я – учились, копируя день за днем его эскизы и наброски. К тому времени еще вернусь, а пока пара соображений общего свойства.
Думаю, тебе и без меня известно, что когда-то сама церковь, затем по преимуществу еретики да сектанты, истомившись страдать, безо всякой надежды ждать и ждать Христа, не раз сговаривались приблизить время Страшного Суда. Пытаясь принудить Спасителя не длить дальше мучения человека на Земле, решались на вещи, о которых и писать страшно. Шаг за шагом это историческое нетерпение нашло адептов и среди людей вполне светских. Наш недавний лозунг – пятилетка в четыре года – из того же ряда. Как мы оба хорошо знаем, Гоголь с «Выбранными местами», второй и третьей частями «Мертвых душ», на равных Иванов с «Явлением Христа народу» верили, что едва то, что они делают, будет завершено, откроется людям, в их душах это произведет такую работу, что Второе пришествие окажется на расстоянии вытянутой руки.
Обрати внимание: поначалу они, хоть и влияли друг на друга (Йордан пишет, что Иванов видел в Гоголе какого-то пророка), шли, в сущности, автономно, однако затем стали думать, что эти перемены в человеческих душах, это их очищение, готовность к новому Исходу во имя Христа явится результатом совместных усилий. Подтверждая возникшую связку, кто-то и жизнь Гоголя, и жизнь Иванова, будто специально одну к другой подгоняя, до краев наполнил фатальными совпадениями.