— Мустафа-паша, вам известно, о чем сейчас поговаривают в лагере?

— Мне хватает того, о чем толкуете вы — о том, как захватить власть, сплести заговор и сорвать мой поход.

— Говорят, будто сам Аллах желает нашего поражения и ухода отсюда.

— Значит, нам сейчас следует прекратить священную войну и пойти наперекор воле султана?

— Что может быть священного в том, что вокруг свирепствуют лихорадка, иные болезни, что половина наших орудий уничтожена, а оставшиеся силы используются бездарно?

— Вопреки всему мы выстоим, адмирал.

— За счет чего? Остался ли у нас хоть один боеспособный отряд? Назовите мне хоть одно осадное орудие, хоть один подкоп, который мы еще не использовали. Хоть один маневр, хоть одну дьявольскую уловку, которую мы не применили.

— Наш лазутчик доносит, что великий магистр на последнем издыхании.

— Тот же самый лазутчик говорил о возможности проникнуть в Сент-Анджело через подземные туннели и о скором падении Мдины.

— Нехватка припасов сводит на нет наши усилия.

— Обратите внимание на собственные просчеты, Мустафа-паша. И на перемену погоды тоже.

Старый генерал устремил на Пиали гневный взор. Хладнокровие, с которым напыщенный адмиралишка разглагольствовал о возможном поражении, приводило его в ярость. Рухнет ли мир, сорвется ли кампания, этот придворный хлыщ всегда отыщет способ уберечься и по обломкам вскарабкается к намеченной цели. Ради этого он готов на все.

— Сто восемьдесят миль из Джербы, и вашему флоту уже не пополнить наши склады. Такое положение хорошо вписывалось бы в ваш замысел покинуть Мальту по причине голода, — медленно произнес Мустафа-паша.

— Вам повсюду мерещатся заговоры, Мустафа-паша.

— Они настолько очевидны, что их трудно не заметить.

— Мои возражения продиктованы одним — стремлением сохранить флот.

— Или спасти собственную шкуру! — злобно выплюнул Мустафа-паша. — Моей же целью была и остается победа. А вы, как могли, препятствовали ей — и когда мы встали на якорь у Марсамшетта, и когда втянули нас в совершенно никчемную атаку Сент-Эльмо.

— Поостерегитесь, генерал. Я близок и к гарему, и к семье султана.

— А моя рука близка к тому, чтобы выхватить саблю.

Пиали встал и принял дерзкую позу, словно приготовился к схватке.

— Вы угрожаете мне?

— Если моей голове суждено слететь по милости мстительного Сулеймана, будьте уверены, вашей тоже не удержаться на плечах.

— Опасные нынче времена, Мустафа-паша.

— И потому лучше добиться победы, вырвать ее в решающий момент.

— Мои галеры не могут ждать. Им негде укрыться от осенних штормов, не хватает провианта и древесины для ремонта.

— Они останутся. Или я прикончу вас здесь и сейчас.

— В вашем распоряжении неделя. Самое большее — две.

Мустафа-паша почувствовал, как его окатила жаркая волна гнева. Ему были неведомы ни горечь поражения, ни позор отступления, ни участь всеобщего посмешища и изгоя, которая ожидает всякого полководца, бесславно возвратившегося в Константинополь. Не смерть страшила его, а нарушение клятвы верности султану, крах репутации, его вина в гибели войска. Сама мысль о том, что именно он, Мустафа-паша, осквернил, не сумев удержать с честью, пронесенное предками знамя пророка Мухаммеда, приводила его в ужас. Бесславие, тронутый порчей отросток на древе гордости и былой славы.

— Это еще не конец, Пиали! — бросил Мустафа-паша и вышел из палатки под хлещущий ливень.

Гарди проснулся, когда розоватая полоска утренней зари едва коснулась еще темного неба. Суббота, 1 сентября 1565 года. Первый день нового месяца и 105-й день вторжения. Он был неотличим от прежних, слившихся в один, когда Гарди убивал турок и любил Марию. Девушка сейчас спала подле него, ее обнаженное тело вытянулось на соломе. Такие мгновения скрашивали ужасы войны. Лежа на плоской крыше, Кристиан давал волю воображению и уже не ощущал мерзостный смрад разлагавшихся внизу трупов. Но забвение не приходило. Соратников забрала смерть, великий магистр тоже в одном шаге от ее зловещих объятий, полчища врагов грозят сокрушить ослабевающее с каждым днем сопротивление. Времена явно не благоволят новобрачным.

Гарди, потянувшись, поднялся, плеснул в лицо воды из кадки, смывая остатки сна и пота. Утро началось безмятежно. Как знать, быть может, это его последний рассвет. Мальчишка-пират из Англии, ангел смерти Азраил был готов ко всему.

— Кристиан?

— Ты не спишь, моя дорогая Мария?

— В жару плохо спится.

— Так бросимся в объятия наступающему дню и друг другу.

Мария раскинула руки, и Кристиан шагнул к ней.

— Мы должны стыдиться того, что в такое время наслаждаемся счастьем, разве нет?

— Неужели должно быть стыдно, если вдруг посреди пустыни увидишь прекрасный цветок?

— На наших глазах гибнут друзья, Кристиан.

— Тем сильнее мы должны стремиться обрести утешение друг в друге, сохранить самое драгоценное в себе.

— Их уже столько погибло… Тех, с кем мы делили хлеб, все горести и радости, а теперь их поглотила вечная ночь.

— Светлая им память, не печалься о них.

— Это слова солдата, Кристиан.

— Это слова влюбленного, — ответил Гарди.

Не выпуская друг друга из объятий, они сидели, омраченные думами о грозных событиях, пытаясь отринуть их, окунувшись в нежность. Все остальное утратило смысл. Остались лишь желание выжить и страсть, первозданное чувство, заключавшее в себе спасение. Именно так во все времена мужчины и женщины превозмогали тяготы и лишения войн.

— Что нам грядет — жизнь или смерть, Кристиан?

— Жизнь присутствует всегда и везде.

— Даже здесь? Даже в окружении язычников?

— Особенно здесь. — Гарди прижал девушку крепче. Он чувствовал груди любимой, тепло ее тела. — Пусть тебя ничто не пугает и не тревожит, милая моя жена.

— Ты — мой самый нежный из воинов.

— Пусть рыцари-госпитальеры защищают свою веру. Я защищаю тебя.

— И это стоило тебе многих ран, Кристиан.

— Я готов отдать за тебя жизнь.

— Я знаю.

Гарди нежно провел пальцами по шее Марии, коснулся ее губ.

— А знаешь ли ты, что ты дороже мне всего золота мира и всей славы?

— Я польщена.

— А я доволен.

— Воину не пристало отправляться нагим в горнило битвы.

Ладонь Марии скользнула по его груди.

— Я окунусь в огонь иной.

— Тебе понадобится меч? Твоя куртка?