не стало, и "государевой стрелецкой тысячей" его называть. Особым было и довольство, положенное им от казны, конечно, а в праздничные дни, выходы царские сопровождая, одевались эти стрельцы в кафтаны красные, длиной до щиколотки, из тонкого дорогого "боярского" сукна, или кумача129 – летом, и на бархатных чехлах затворов вверенных рушниц имели вышитого золотом царского орла, ни много ни мало… Чужих тут не шаталось ни души, и о том, сколько чего оружейного изготовлено, лазутчики разнообразные могли только догадываться. Впрочем, не напрасно тревожился уже теперь аглицкий посланник Дженкинсон, описывая своей королеве обширность московского пушкарского и порохового хозяйства… Гостям же и послам зарубежным, забавы выездные устраивая, государь любил показать силу свою всякими способами, и, всего не раскрывая, поражать их для острастки чрезвычайно. И с недавней поры вот ставил стрелка с такой пищалью, и тот пять раз кряду в монетку на щите пулей попадал с тридцати шагов. Или в ледовые изваяния зверей, на валу выставленные, саженей с семидесяти. Да не одного стрелка выставлял, а десятерых, скажем, и те, один к одному, выбивали цель без промаха на глазах у всех свидетелей. Не упускал государь случая и об заклад побиться. Видя, как корёжит гостей его, и только горделивость не велит им плевать и браниться с досады, а иным – восторгаться не позволяет, бывал государь доволен несказанно, и пояснял кротко, мимоходом как бы, что этакие стрелки у него для бития дичи содержатся, чтоб шкуры и вида добычи не портить, да и времени не тратить лишнего от забот государственных на забаву.

О том рассказывалось много. Федька пока ни разу не бывал на царской охоте, видеть этого сам не видел, но снедать его начало нешуточно, что ничем таким пока что не может государев почёт пред иноземцами составить, кроме… красы, опять-таки. От подобной мысли кидало его в дикость. Обуевали при этом Федьку чаяния столь разные и несовместные, что он и стыдил себя, и корил за стыд глупый, и хвалил, и мучился. Щитом уверений князя Ивана Петровича, глубоко ему запавших, любовию родительской и сознанием своей гордости прикрывался он от иголок и плевков и всяких гнусностей, в него прямо нацеленных, мнимых и настоящих. По здравости, и раздумывать над этим не следовало, и без того трудов на нём и долга предостаточно, и того, что государь им тут, подле себя, доволен был…

Всё это он снова себе отчеканил, дождавшись отклика от подручного, что уложил пулю не в копейку, на два пальца ниже. Из лука лучше получалось… Потёр набитое прикладом плечо. По сути, врага всё одно ухлопал, если он поболее воробья. Но перед государем этим не похвалишься. Оно, конечно, если день и ночь тут торчать, можно оглохнуть, зато насобачиться палить хоть с закрытыми глазами. Но это уж пусть те делают, кому положено. Так он себя успокаивал, возвращая горячую пищаль незнакомому стрельцу. С ним раскланялись, провожая.

У выхода его ждали люди воеводы, чтобы проводить, куда скажет.

В небе над ними летели одни над другими пласты рваных сырых, на дым похожих туч, через частые прорехи в них, как вода между льдинами на стремнине, сияло небо, и метало косые длинные лучи слепящее солнце, перевалившее на закат. Копьё его золота, попадая в купол храма, высекало белую слепящую звезду на округлом боку его луковицы, и, если вовремя не отвести взгляд, начинали плыть в глазу ярко-зелёные пятна…

Хотелось того же движения, быстроты и воли, широкого просторного конского бега, верхового ветра, привкуса острой сиюминутной опасной свободы. Всего того, что составляло его жизнь прежде, и чем он занят был прошлой ранней и жаркой весной, гоняясь по Дикому полю с отрядом разведчиков.

Неужто это было, и год всего минул, как призывал он наивной душой настоящего врага, исконного, простого и понятного, сам себе в том не признаваясь… И здесь теперь врагов больше, чем надо, тоже исконных, как выяснилось, и движений быстроты постоянной, и воли, как будто, и… свободы тоже, но – другие они, ой какие же они другие! Поставь рядом – и не скажешь, что одинаково зовутся. Хотел опасностей – полной мерой теперь владей, чего ж! А и половины, поди, не нюхнул ещё… Как всегда, одно за одно уцепившись и нагромоздясь мгновенно в гору, произошедшее накатило угрозой задавить, и он встряхнул головой, скорее возвращаясь. Что, почему, зачем мучило его в тех мелькающих картинах, в той его прежней, домосковской жизни, он не понимал, да и не хотел вникать, и даже злился, сваливая всё на свою не выветрившуюся покуда нелепую детскую лень, выставляющую всё беззаботное теперь каким-то райским… Конечно, житие то было почти без мыслей, так, о насущном больше, да о подвигах тоске, да о баловстве хлопотах. Без нынешней тяжести, многосложности всего, что знал уже, и что предвосхищалось только. Испрошая себя честно, как тогда, в первую большую отлучку из дома, когда незнакомая грусть вдруг проснулась внутри него от аромата подаренного матушкой фиала, хотелось бы вернуться и жить там снова, он с ясностью ответил, что нет, ни за что, и – обрадовался. Верно, это скоро минет совсем, да и когда тут предаваться глупостям таким.

Приблизились к государевым покоям. Тут охрана воеводы его оставила, простившись до следующей потребности Федьки выйти наружу.

Он вошёл к себе, позвал "Арсений!", имея время умыться от пыли и пороху и переодеться, а, может, и не только на это, пока государь не призовёт. К вечеру, ежедневно, кроме воскресений, когда государь уединялся от всего мира в молельне, теперь батюшка возвращался с Вяземским и Зайцевым ему на доклад, и тогда они обыкновенно совещались в малой трапезной, чаще без других гостей. Полным ходом шёл новый набор в опричное войско, созваны были дети дворянские с уездов Суздальского, Ярославского, Вяземского, и Стародубских князей, Можайского, в особенности, тех, что оставались пока без хозяев своих опальных… Прежде каждого из избранной тысячи государь сам допрашивал, да и теперь, выборочно, требовал вновь прибывших к себе, на досмотр. Федька, стоя тогда рядом с его плечом у кресла, смотрел и слушал, и о каждом своё мнение составлял. Иногда он не понимал тайного значения вопросов, задаваемых государем этим молодцам, но припоминал, как его самого Иоанн исповедал. Ревниво приглядывался к каждому, кто собою был хорош и, как он, юн, сравнивал вопросы и ответы… Но ребята всё были постарше, как будто. Ни к кому из них не уловил Федька в Иоанне заметного трепета, хоть не раз видел удовольствие, да и оттенок восхищения в итоге иных бесед.