продолжали нести свою службу, как было заведено прежде, вот только отчёт теперь держать приходилось куда строже, и на каждом шагу их дьяки приказные сопровождали, и всё теперь, до малейшего слова, записывалось и до государя доносилось стараниями уполномоченных этих грамотеев, Бог весть, какого роду-племени, а тронуть коих было невозможно никак. В народе и вовсе сказок насочиняли опять, силясь уразуметь, к чему треть Москвы, от Кремля на юго-запад, по речке Неглинной, по Китай-городу, по улицам Никитской и Варварке, расчистили, жителей всех с хозяйствами переселили окрест, и даже три стрелецкие слободы на Воронцовом поле смели. Сперва думали, то сгоревший в феврале двор князя Черкасского отстраивать будут, но стройка завертелась куда обширнее, будто бы государь решил новый, отдельный от Кремля, дворец себе возводить. И в то же время, в Слободе Александровой, говорили, размаха и роскоши великой шло построение царского двора, полным ходом. С храмами, палатами, приказами, мастерскими всевозможными, чтобы по Московскому обычаю принимать можно было и гостей иноземных, и челобитчиков со всех концов, и, притом, войско целое на постое содержать. Впрочем, придумки эти государя жителям и селянам были только на руку, ведь все в голос пророчили год неурожайный, а куда с неплодной земли податься, чтоб с семейством с голоду не помереть, кроме столицы, а теперь тут рабочие руки нарасхват будут, глядишь, и переможется лихая година. Так что с мест своих людишки съезжали без печали, обнадёженные сытой будущностью под царскими стенами, где для каждого найдётся дело. И купцы возрадовались, и торговцы с лавочниками всяческие, и уже начали делёж и прикуп мест себе в будущих торговых рядах. А вот боярству опять-таки радости было мало, и крепко чесали они затылки и бороды, прикидывая, во что им станет этакая подать в общую казну. Да ещё треклятый Басманов, что ни день, то новиков набирает, государево войско удвоилось уже, для войны Ливонской готовится, как сказано, а заодно – чтоб всю земщину, за её ж законные деньжата кровные, в кулаке держать, свою волю утверждать, сие и дураку ясно. Ожидали отъезда государя в Слободу, всё ж как-то казалось спокойнее без его очей недремлющих и слуг ближних… Да и без его полка сатанинского, как уже успели окрестить опричников на Москве.

Но батюшка оставался покуда в столице.

Федька улыбнулся.

– Ты снадобьем матушкиным-то пользуешься? Забываешь, небось. Устаёшь очень, вижу. Вот я Арине Ивановне пожалуюсь… – обняв широченное каменное плечо отца, Федька своё твердил, сладостно и с высоты своей упиваясь ответным многозначительным молчанием… О чём бы ни шла теперь их речь, Федька чувствовал некую перемену отца к себе, и была она от постоянного незримого присутствия меж ними государя. Никогда, ни разу ни он сам, ни батюшка не тронули той стороны, что неведомым дивным образом оказалась главной в теперешней Федькином положении, а возможно, косвенно, и всего рода Плещеевых… Нервное, болезненное удовольствие было для Федьки в этом обоюдном и красноречивом молчании. Он мог бы спросить сейчас прямо, знал ли отец, к чему ведёт сына, заведомо ли загадал на то, что дело спальней Иоанновой сладится, зная привычки Иоанновы с молодости, или грешит на воеводу собака-Курбский, в "торговле детьми своими" виня его открыто перед миром, и нечестивой этой "жертвой Кроновой" самого Иоанна упрекать смея. И как сумел предвидеть, ежели так, Федькино пристрастие… Способность, будто б нарочно вложенную смелость в деяниях неслыханных… Мог бы спросить, но, почему-то, не хотел пока ответа слышать. Возможно, от того, что батюшка мог ответно спросить у него. Зачем, к примеру, в Велесов ручей лёг. Или не слишком ли тяжко выносить государеву прихоть… На первое он ответа сам не знал, на второе – не стал бы признаваться. Его это только достояние и его только таинство… Видимо, воевода чуял это и уважал, и за то Федька нежностью к нему горел ещё больше.

– А ведь меня тогда эта курва на стене за горло тиснула изрядно. Отчего рука немеет правая, как побольше мечом помахаю? И шея отваливается после. А? И не слаб же я, батюшка, ну, не слаб! Был бы Петрович здесь, он бы помял, где надо. А так, глядишь, начнут вправлять, да и вовсе шею сломают.

– Ты только к… кому попало не ходи. У государя-то всё больше аглицкие лекаришки, так ты, Федя, уж сам размышляй. Митрий, коли хочешь, тебе поможет, ты к нему без стеснения, ежели что, – и воевода подмигнул сыну, с удовольствием потрепав по шёлковой тяжёлой гриве.

Понял Федька, благодарно понял. О чём оба они. Рассмеялся, чтоб не помстилось отцу чего такого, лишнего, в добавку к его безмерным опасениям. На самом же деле, жилу потянул вчера, натиск Иоанна удерживая… Неистов был государь в ласках после долгого воздержания, и не больно беспокоился удобством Федькиным, а только требовал своего. Покорства, то есть, полного. И всякое Федькино невольное метание под собою обрывал умело и жестоко. Теперь же, выпросив Буслаева для себя и Сеньки, надобно было полегче упредить вред для себя возможный, как заломает его, скажем, Митрий в захвате да руку пуще вывернет… А самому хотелось спросить, была ли Русалка, была ли? Почему все о таком говорят? Либо это матушка прежде русалкой была, да вот как-то с воеводой осталась… И почему, поминая деда Данилу, так все на него смотрят, и почему… ему от этого непристойно, дико и вольно теперь становится! Что творится теперь, что рушит и возносит его, так несказанно, упоительно, безвозвратно уже? Много было такого, что и словами не выразишь.

Федька видел, как мается нытьём в могучем теле отец его. Как болеет костьми, ранами всеми, точно волк на цепи, а пуще всего – душой за них, и звереет, и как благополучие его – обоим важно, но пока что хорошо всё, потому что верные при нём холопы, верные, верные… Торопится отец, успеть хочет всё сделать, нечаянно – и отчаянно! – вознесясь над всеми разом прежними супротивниками и врагами, всеми, кто мешал и держал его ниже данного Богом в жизни места. Грело душу, как мать его любит, где-то там с Петькой, в мирнейшем краю, проводя дни свои. Хотелось узнать, как он себе такую красавицу раздобыл, как усмотрел, где, в какой своей остановке между походами и боями, уже на склоне лет своих… Давно не видались. Кто Петьку учит, кто к жизни его готовит, кто ныне в дружках у него, не раз последние дни вопрошалось Федьке. Фрол, должно быть, дай ему Бог, и Троица, и Сварог здравия и лет долгих.

Они знают, они видели