Теперь, когда Елизавета обладала запасным наследником – Павлом, – она не так боялась потерять племянника. В ранней редакции «Записок», посвященной Понятовскому, Екатерина рассказывала о том, как еще в 1746 г. государыня, браня царевича за дурное поведение, пообещала, что его «посадят на корабль и отвезут в Голштинию», а жену оставят в России, и она сможет «выбрать себе, кого захочет, чтобы заместить его»495. Фантастичная угроза. В середине 1740-х гг. государыня ни за что не решилась бы на подобный шаг. А вот после 1754 г. ситуация изменилась.

Однако удержать Петра Федоровича в рамках приличий было непросто. «Так как Его Императорское Высочество страстно любил большие ужины, – жаловалась Екатерина, – которые он часто задавал и в лагере, и во всех уголках и закоулках Ораниенбаума, то он допускал к этим ужинам не только певиц и танцовщиц своей оперы, но множество мещанок весьма дурного общества, которых ему привозили из Петербурга… Я стала воздерживаться бывать там… На маскарадах, задававшихся великим князем в Ораниенбауме, я являлась всегда очень просто одетой, без бриллиантов и уборов»496.

Последняя фраза многозначительна. При желании Екатерина умела общаться с самыми простыми собеседниками, но никогда не забывала своего положения, не равняла себя с ними, как делал Петр. Если в поведении великого князя заметен нарочитый демократизм, или «неразборчивость», в которой его часто обвиняли, то царевна, одеваясь подчеркнуто скромно, не сглаживала, а выпячивала различие. В окружении певиц и мещанок стоило опасаться за драгоценности. Облачившись в соответствии с придворным этикетом, она оказала бы им честь. Смысл поступков невестки поняла Елизавета, «которая не любила и не одобряла этих ораниенбаумских праздников, где ужины превращались в настоящие вакханалии». Екатерине передали слова государыни: «Эти праздники доставляют великой княгине так же мало удовольствия, как и мне».

Разгульная жизнь Петра ни для кого не была секретом. Гневное описание нравов наследника, сделанное М.М. Щербатовым, во многих деталях совпадает с рассказом Екатерины: «Он (великий князь. – О.Е.) не токмо имел разум весьма слабый, но яко и помешанный, погруженный во все пороки: в сластолюбие, роскошь, пьянство и любострастие… Все офицеры его голстинские, которых он малый корпус имел, и офицеры гвардии часто имели честь быть при его столе, куда всегда и дамы приглашались. Какие сии были столы? Тут вздорные разговоры, смешанные с неумеренным питьем, тут после стола поставленный пунш и положенные трубки, продолжение пьянства и дым от курения табаку, представлял более какой трактир, нежели дом государский… вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты»497.

Для Щербатова было важно показать «повреждение нравов», произошедшее от поведения Петра. Между тем психологическая подоплека поступков наследника ясна: о нем в течение очень долгого времени – не год, не два, а около десятка лет – говорили не как о мужчине. Теперь он спешил доказать обратное. Подобный эмоциональный всплеск – венец очень долго складывавшегося комплекса, которого при спокойном и доброжелательном отношении Елизаветы к великокняжеской чете можно было избежать. И здесь Петр с Екатериной оказались товарищами по несчастью, приобрели одну и ту же болезненную склонность – постоянно менять партнеров, чтобы увериться в собственной ценности.

Наша героиня обмолвилась: если муж хотел, чтобы она присутствовала на его праздниках, он допускал только придворных дам, – но умолчала, что в остальное время место хозяйки за столом занимала одна из метресс царевича. С середины 1750-х гг. эту роль все чаще играла фрейлина Воронцова.

Великий князь стал открыто волочиться за этой дамой как раз в дни родов Екатерины. Что само по себе показательно: муж демонстрировал презрение жене, нанесшей ему тяжкую обиду. Пока молодая женщина оставалась больна, царевич пребывал в вынужденном одиночестве, и только оно на четвертый день после появления Павла заставило «счастливого отца» заглянуть к супруге: «Великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин… пришел мне предложить провести вечер у меня. Тогда он ухаживал как раз за самой некрасивой: это была графиня Елизавета Воронцова»498.

Мемуаристка и прежде писала о непривлекательности соперницы. С первой минуты появления при дворе сестер Воронцовых она невзлюбила эту полную, не то чумазую, не то смуглую дурнушку. В сентябре 1749 г. «старшая – Мария Романовна, лет тринадцати-четырнадцати, – была назначена фрейлиной императрицы, а младшая – Елисавета Романовна, которой могло быть лет одиннадцать-двенадцать, была приставлена ко мне… Старшая обещала быть хорошенькой, но вторая не имела и следов красоты; напротив, она и тогда уже была очень некрасива; оспа… обезобразила ее еще больше… Обе сестры имели оливковый цвет лица, который их не красил»499. В другой редакции о Воронцовой сказано еще резче: «Это была очень некрасивая девочка… неопрятная до крайности». От оспы «черты ее совершенно обезобразились, и все лицо покрылось… рубцами»500.

И опять Екатерина очень пристрастна. Если оставить ее отзыв одиноким, то легко прийти к выводу, будто описание Воронцовой – просто дамская месть сопернице501. Но другие свидетели были мужчинами и личных причин искажать облик метрессы не имели. По словам князя Щербатова, «имел государь любовницу, дурную и глупую, графиню Елизавету Романовну Воронцову»502. Рюльер, назвав великого князя «жалким», продолжал: «Между придворными девицами скоро нашел он себе фаворитку – Елисавету Романовну Воронцову, во всем себе достойную»503. Фавье писал: «У Воронцовой две сестры красавицы, но он (Петр. – О.Е.) предпочел ее, безобразие которой невыразимо»504. Другой французский дипломат, Луи Бретейль, доносил в Париж: «Император удвоил внимание к графине Воронцовой. Надобно признаться, что у него странный вкус: она неумная, что же касается наружности, то трудно себе представить женщину безобразнее ее: она похожа на трактирную служанку»505. Датский посланник А.Ф. Ассебург подтверждал слова французского коллеги: «Его любимица, девица Воронцова, была некрасива, глупа, скучна и неприятна», в ее обществе наследник «предавался самой грубой невоздержанности»506. Даже доброжелательный к воспитаннику Штелин не удержался и назвал Воронцову «толстой»507 – самое безобидное, что можно было сказать.

Вероятно, с некрасивыми женщинам великий князь чувствовал себя свободнее. Или жалел дурнушек, видя в них обездоленных, как и он сам, существ. Из этой внутренней общности (чаще всего ложной) рождались расположение и нежность. Между тем как жена – красавица и умница – вызывала мстительное желание мучить ее.

Именно таким способом насолить Екатерине и было поначалу ухаживание за Воронцовой. Однако вскоре простое увлечение превратилось в более прочное чувство. Первой забеспокоилась принцесса Курляндская, сохранявшая привязанность царевича. Как умная женщина, она не могла не понимать, что девушка из влиятельного придворного клана представляла для нее значительно большую угрозу, чем простушка вроде Марфы Шафировой.

Новая пассия казалась опасной не сама по себе – почти все признавали ее глупость, – а благодаря сановной родне – дяде вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу и отцу-сенатору, одному из виднейших русских масонов Роману Илларионовичу. Воронцовы блокировались с Шуваловыми, вместе тесня партию Разумовских и канцлера Бестужева. Появление возле наследника фаворитки из этого лагеря было только закономерно.