– Никаких следов, – не то одобрительно, не то с сожалением проговорил Фирсанов.

– По этому каменному столу проведи роту, ни одного следа не останется. Века через два и эти следы грозных викингов исчезнут, – кивнул Гранский на железные клинья. – Вещественное доказательство их попыток захватить Кольский съест соленая морская вода.

– А викинги ли забили их? – спросил я и сам же ответил: – Весьма сомнительно. Поморов это причал. Поморов. Новгородские промышленники добытым здесь песцом и жемчугом торг вели с купцами ганзейскими.

– Так-то оно так. Только уж очень были охочи викинги до чужих земель.

– А мы кого ищем? Не любителей чужой земли? – спросил Фирсанов. – Одна порода, хотя и века разные.

Ишь как повернул… А ведь прав! И теми, кто оставил о себе недобрую память и пропитанные кровью легенды, и этими, которые сейчас где-то укрываются, руководило и руководит одно: поживиться чужим добром, силой отобрать то, что им не принадлежало никогда и не принадлежит. И как бы ни мяли им бока, не могут утихомириться. Вроде поморников.

– Пойдемте, – скомандовал я. – Далек еще путь.

Двигались неспешно. Места, где пловцы могли оставить хоть какие-то следы, сбить ягель, помять березку, стронуть камушек с вековой замшелости, потревожить плавник в уютных бухточках, мы буквально прощупывали. У глубоких же бухточек, где могли быть выброшены акваланги, сходились вместе и рассматривали каждый сантиметр дна. Ничего подозрительного не находили. Девственная первозданность. Мы, однако, не успокаивались, продолжали искать. Особенно долго «прощупывали» устье Гремухи. У меня даже возникла мысль пройти по берегу вверх до перекатов, но она показалась мне нелепой: могли ли знать пловцы, что по маленькой речушке, отмеченной только на крупномасштабных картах, можно пройти до перекатов даже на катере.

«Осмотрим берег моря, с рыбаками на тоне поговорим, – решил я, – а на обратном пути пройдем по Гремухе».

Осмотрели противоположный берег Благодатной – ничего. Несколько километров по угору, гладкому, отшлифованному волнами, прошли быстро. Пост наблюдения, который здесь нес службу и с которым мы повстречались, ничего нового не сказал.

Вот и тоня. Рыбаки уже возвращались от ловушек, подгребали к берегу. Улов скромный… Всего две семги, да несколько пиногоров, толстых, как среднеазиатские дыни, только отталкивающе-неприятных, со множеством безобразных бородавок-присосок. Пиногор – это бочка с икрой. Ее в каждом пиногоре полтора-два килограмма. Она мелкая, синеватая, но довольно вкусная. Готовить ее просто и быстро: посолил, помешал через несколько минут палочкой, чтобы выбрать пленку, погодил полчасика – и можно браться за ложки.

– Не густо что-то? – приветствуя рыбаков, спросил я.

– Шторм идет, – пояснил один из рыбаков. – Вскорости начнется. А ушицу заварим. Хватит семушки на нее. И икорка на закуску враз поспеет.

Заманчивое предложение, но тогда не меньше чем на час придется здесь задержаться. А сегодня это для нас – непозволительная роскошь.

– Приятного аппетита вам. А мы как-нибудь в другой раз. Теперь же слюнки проглотим: пловцы еще не найдены.

– Выявятся, куда им деваться, если не утопли. А тут, если что, мы углядим.

– Вы еще раз, пожалуйста, осмотрите влево берег. Если что, наряд на угоре, ему дайте знать.

– Пойдем, пойдем. Прям сейчас и пойдем. Ушицу, вернувшись, заварим.

– Ну, вот и хорошо. А мы – обратно. По Гремухе до перекатов поднимемся.

– Может, тогда, товарищ старший лейтенант, лощиной пойдем, – предложил Гранский. – Прямо к устью Гремухи.

Дельно. Видел я ту долину прежде. Тянется она параллельно берегу, километрах в двух от него, вся в кочкарнике, поросшем мягким ягелем, толстолистой морошкой и жесткой голубикой. И путь короче, и следы, если пловцы пересекли ее, видны будут хорошо.

Взобрались на взгорок и, обходя валуны и остробокие скалы, направились к лощине. А сами ягель, да березки, набухшие почками, глазами едим. Следы ищем, хотя знаем, что здесь-то пловцы никак не могли появиться. Но что поделаешь: привычка – вторая натура. Привыкли мы искать. День и ночь. Даже когда нет никакой сложной обстановки. А теперь уж никакая сила не оторвет наши взгляды от тех лоскутков тундры, где может остаться хотя бы едва приметный след.

Я предполагал, что кочкарник уже начал по-весеннему зеленеть, но то, что увидел, удивило меня: лощина уже буйно цвела морошкой, а у голубики листочки выпростались из зимних темниц-почек и, казалось, безмерно радовались этому – так ярка и притягательна была их еще не успевшая потемнеть на ветрах зелень. Просто, думалось, кощунственно топтать и эти нежные листочки, и блеклые, водянистые, казавшиеся какими-то беспомощными цветы морошки, но идти нужно, и мы, спустившись в лощину, растянулись цепочкой и пошагали к Гремухе. И сразу же улетучилось мое идиллистическое настроение: шагать по сырой кочкастой лощине оказалось весьма трудно. Кочки мягкие, податливые, наступишь на нее, она прогнется, как будто захватит сапог, а кочки так часты, что между ними нога еле протиснется, вот и идешь, выворачивая, что называется, ноги. Я даже чертыхнулся разок-другой, поглядывая на Гранского и думая, не осуждает ли он теперь сам свою идею? Но вроде нет. Идет спокойно, словно и нет вовсе кочек. Сосредоточен. И Фирсанов размеренно шагает. Даже завидно стало. А у меня спина взмокла. Дальше-то что будет? Впереди еще несколько километров. Сказать же, что невмоготу, не скажешь. Пострадает авторитет офицера, отколется от него кусочек, щербинка останется. Вот и шагаю. И не замечаю, что небо заволакивается тучами.

Когда оторвал взгляд от кочек под ногами, не поверил даже своим глазам: бархатная чернота заполнила почти все небо, и только небольшой край его искрится голубизной, словно наткнулась чернота на яркость и не может ее одолеть. Я даже остановился, забыв на миг о кочках, о пловцах. Мне так хотелось, чтобы победило солнце. Увы – нет. Хотя оно и старалось светить вовсю, чернота бархатная наползала неотвратимо, ломая хрупкие лучи. И наползла. Победила.

Ветер будто ждал исхода этой борьбы, ждал эту победу. Пронесся над нашими головами, словно выдохнул шумно неведомый великан; а через мгновение ветер, холодный, пронизывающий, завихрил и сюда, в лощину. Вот он – Север. Вот они – его капризы своенравные. Куртку застегивай поскорей на все пуговицы, капюшон натягивай на фуражку, только толку от этого – чуть. Так и продувает насквозь. И идти еще трудней по мокрым кочкам, скользит нога, как ни старайся ставить ее твердо. Вспомнишь невольно кредо всех кавалеристов: «Лучше плохо ехать, чем хорошо идти». А если плохо идти, тогда кавалеристу каково?

Время выходить на связь. Значит, маленькая передышка. Блаженство, или, как сегодня говорят молодые парни, кайф.

Ничего нового на заставе нет. Поиск продолжается. Решение мое подняться по реке Гремухе Полосухин одобрил. А раз так, значит, – шире шаг. Хоть и хлещет промозглая морось, бесится ветер, все грозней и грозней его сила.