— Как так? — возмутился вождь. — Грузины — верные люди, а русские — неверные.

— Нет, я не говорю этого, но здесь подобраны верные люди.

— Не нужны мне эти «верные люди»! — взорвался Сталин, хищно «вцепившись» взглядом в изрядно струхнувшего Берия. — Не нужны!

Через некоторое время грузины на даче вождя больше не появлялись…

Застолья на ближней даче продолжались, но изменился их характер: исчезла смелость в разговорах, заметно усиливалась скованность — словно все чего-то ждали. Так было и в последний день февраля. Сталин был в добром расположении, изредка шутил, приглашал присутствующих выпить еще «хванчкары». Вышел проводить гостей, часто улыбался, на прощание ткнул Хрущева в округлившийся живот…

Утром, как это было принято, никто не тревожил вождя — он спал обычно до 11–12 часов дня. Первой забеспокоилась обслуга: после электросигнала «Приготовить чай» не последовала очередная команда на светящемся табло: «Принести чай». Охрана посоветовалась с Валентиной Васильевной — старой девой, много лет проработавшей в обслуге Сталина. Та подошла к двери, прислушалась: спит человек и чуточку похрапывает. Решили подождать — накануне застолье затянулось, вождь лег поздно, такое бывало не раз.

Вскоре Валентина Васильевна заглянула в замочное отверстие и ужаснулась: вождь лежал на полу. Решили ломать запертую изнутри дверь. Рослые парни из охраны сравнительно легко взломали дверь, вошли и обомлели: так крепко Сталин никогда не спал — даже обмочился; осторожно перенесли на диван, не сводя глаз с лица вождя. После короткого совещания вечером решили позвонить Маленкову и Берия. Маленков уведомил Хрущева и Булганина. Через три четверти часа вся «четверка» была на даче; первым появился Берия, осмотрел спящего вождя и отдал распоряжения охране и обслуге, смысл которых сводился к одному: врачей не вызывать, ничего страшного не произошло, человек спит…

«Четверка» покинула дачу, надеясь на благополучный исход: отоспится вождь, и утром все пойдет своим чередом. Никто не забил тревоги! Боязнь лишний раз побеспокоить вождя не позволила каждому из «четверки» проявить элементарное внимание, чуткость к стареющему, грозному человеку. Маленкова, Хрущева и Булганина убедил Берия; Лаврентий часто оставался один на один с вождем после застолий, знал, что за чем следует, сказав им на прощание о крепком сне вождя: «Пусть спит». «Близкие», «ученики», «верные друзья» оставили Сталина одного с начавшимся уже кровоизлиянием в мозг и увеличивающимся параличом правой части тела.

Наступила ночь на второе марта. Все, кто был на даче, не спали, говорили шепотом, вздыхали. Приученные действовать лишь по команде, охрана и обслуга никому не сообщили о собственной, растущей с каждым часом тревоге. Валентина Васильевна не единожды ходила к Сталину, вздыхала, высказывала свои сомнения: «Не так он дышит. Не так».

Находящаяся в тревоге охрана ночью снова позвонила Маленкову; тот тут же сообщил о подозрениях охраны Хрущеву, предложил снова поехать на дачу, пригласив на этот раз Ворошилова, Кагановича и врачей.

Профессор Лукомский с излишней осторожностью стал нащупывать пульс у запястья, едва дотрагиваясь до руки Сталина.

— Вы — врач, так берите как надо! — рявкнул Берия, глядя на испугавшегося Лукомского, продолжавшего, однако, робко осматривать больного. На него вопрошающе смотрели все присутствующие, безмолвно переговариваясь друг с другом, ожидая оценки состояния вождя. Закончив осмотр, Лукомский дрогнувшим голосом едва слышно произнес:

— Рука и нога не действуют — парализованы. По-видимому, говорить не может. Состояние тяжелое. Нужно срочно вызвать бригаду реаниматоров с аппаратурой. И созвать консилиум специалистов. После чего начать активное лечение, — Лукомский говорил так, словно не он, крупнейший специалист медицины, а они, руководители, должны решать, что делать, как лечить, кого срочно вызывать.

На даче остались Ворошилов и Каганович. Берия, Маленков, Хрущев и Булганин, договорившись о дежурстве, уехали, отдав последние распоряжения. Больше других усердствовал Берия; он давал указания врачам, охране, прислуге… Лаврентий Павлович перед отъездом отвел в сторону Лукомского и спросил о дальнейшем течении болезни и состоянии вождя в будущем.

— Скорее всего, после обильного кровоизлияния вряд ли товарищ Сталин сможет вернуться к делам. Речь идет о жизни.

— Он не сможет руководить? — спросил Берия.

— Маловероятно. Чаще больные с таким диагнозом, — Лукомский умолк, отвел глаза в сторону, как только заметил боковым зрением ледяной взгляд Берия, — остаются малоподвижными. Не исключен и летальный исход.

— Где же наша медицина? — сокрушался Хрущев. — Академики, ученые, передовая в мире медицинская наука? Где? — Хрущев искренне жалел вождя.

Дежурили попарно: Ворошилов — Каганович, Берия — Маленков, Хрущев — Булганин. Врачи делали уколы Сталину, применяли для уменьшения кровяного давления (вождь страдал гипертонией) пиявки, отвечая на вопросы, пожимали плечами, понимая, что спасти жизнь умирающего почти невозможно — кровоизлияние в мозг подавляет прежде всего дыхание: больному человеку не хватает кислорода, он часто дышит, растут нагрузки на сердце…

Временами наступало короткое улучшение; Сталин открывал глаза, подолгу рассматривал незнакомых ему врачей (Виноградов и другие сидели в тюрьме), что-то пытался говорить, поднимал левую руку, давая какие-то знаки, но тут же опускал ее. Болезнь прогрессировала, и надежды на выздоровление уменьшались с каждым часом.

2 марта Маленков вызвал на дачу дочь Сталина Светлану и сына Василия. «Было тихо, как в храме, — вспоминала впоследствии Светлана. — Никто не говорил о посторонних вещах… Только один человек вел себя почти неприлично — это был Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были — честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался, в этот ответственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить! Он подходил к постели отца и подолгу всматривался в лицо больного, — отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза; он желал и тут быть «самым верным, самым преданным» — каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал…»[21]

Василий к этому времени был снят с поста командующего ВВС Московского военного округа и числился слушателем Академии Генерального штаба имени К. Е. Ворошилова. Баловень судьбы в звании генерал-лейтенанта к этому времени был больным человеком — алкоголизм медленно разрушал его некрепкий организм, а снятие с должности усугубляло его физическое и моральное состояние. Василий не страдал скромностью, а льстецы и подхалимы, стремясь придвинуться к его отцу, делали все, чтобы у молодого в предвоенные годы летчика сложился комплекс вседозволенности. Ему досрочно присваивали воинские звания; его, старшего лейтенанта, назначали на должность полковника, инспектором ВВС. В войну он летал, наглухо прикрытый опытными ведомыми от гитлеровских пилотов, командовал полком, дивизией; постепенно портился его характер.