Оба помолчали. Затем Владимир выпрямился и уныло произнес:

– Макар, я так устал душою. Пошли по домам. Не ровен час, этот самый принципал нас на уроки призовет. Нам бы еще все это выдержать. Давай иди и ты до дому. Встретимся скоро. Живы будем – разгадаем мы все эти «тайны мадридских дворов». Всех на «чистую воду» выведем.

На этом они распрощались: Владимир пошел в одну сторону, Макар в другую.

Когда Владимир подошел к дому, вокруг стояла полная тишина. Не было слышно и горгулий. Ему снова стало грустно: он вспомнил о Глаше, о русалке, похожей на нее, о своем родном поместье, о матери. Владимир сел на крыльцо и заплакал. Неожиданно он почувствовал на лице горячее дыхание и запах речной рыбы. Это горгульи, притрусив из глубины двора, лизали его руки, и мокрые от слез, щеки.

– Вы такие хорошие, что я с удовольствием бы забрал вас с собой при новом рождении. У меня никогда не было таких милых собачек или кисок… Шут вас разберет, кто вы… Но вы такие славные, – руки ласково теребили мягкую шерстку на круглых головах, пальцы чесали за острыми ушками. Горгульи преданно урчали и жались к груди.

Он посидел немного на крыльце и медленно поднялся по деревянным ступеням пустующего немого дома.

«Раньше, при жизни меня порой раздражала утренняя и дневная сутолока, гулкая беготня дворовых по усадьбе, их зычные, нараспев окающие голоса, таскание ведер с водой и выпаренными тряпками, протирание стекол и посуды, бабьи перемигивания, вздохи и возня, запах лука и овчины, бестолковые вопросы и прочая суета. Я казался сам себе умным, благородным, правильным. Я с пренебрежением посматривал на них сверху вниз. Я снисходил до глупых, как мне казалось, разговоров. Я царственно позволял ухаживать за собой, кормить, одевать, целовать ручку… Напыщенный болван! Чего бы я только не отдал сейчас, чтобы заново увидеть все эти милые сердцу, «посконные рыла»… Я бы сам поцеловал Маланью в пухлую, распаренную от работы, мягкую, такую далекую и живую руку. А сейчас я один, один, словно могильный червь. Я жив, но я – мертв… Вот вам, любезнейший Виктор, и домашнее задание. Я обнаружил еще один страшный грех. Это – безмерная «гордыня», кою я тешился на радость «рогатых», я упивался властью над слабыми людьми. Но и вы, Виктор, лукавите без меры, журя меня для проформы за грехи. На самом деле вы рады им, как младенец новым игрушкам. Вы – исчадие ада, и не надо излишних сентенций! Хотите при важных минах получить хитроумную игру? Извольте, вы ее получите! Я поиграю в раскаявшегося грешника. А что у меня на самом деле в душе – это мое дело!»

Пустая столовая, в которой не пахло едой, встретила хозяина гулкими эхом шагов. Он поднялся в спальню. Ради интереса решил взглянуть в зловредное комодное зеркало: «Чем оно на сей раз меня порадует? Бьюсь об заклад, я стану черным козлом. А что я хотел? Я им и был…» Он не ошибся – зеркало моргнуло и вмиг приделало на лоб Владимира огромнейшие, тяжелые, закрученные к низу, золотые рога с вкрапленными ярко-красными рубинами, а на шее повис трогательный серебряный колокольчик. Владимир рассмеялся от души: зеркало все меньше его раздражало. «Ого, а синяка-то под глазом нет. Испарился синяк. А рога? Ну что, рога? Великолепные, знаете ли, рога! Может, шутовское зеркало висит здесь с целью поднятия моего настроения? Хотя, настроение, если честно, почему-то гадкое. То ли я из-за Горохова расстроился, то ли из-за воспоминаний о родном поместье – не знаю. Но что-то тоскливо стало…»

Владимир разделся, не спеша принял ванну. На это раз его уборная не приготовила ему ни купания в вине, ни кровавых омовений – вода была обычной и приятно теплой. Он смыл с себя остатки козлиной шерсти и едкий запах овчины.

Чистые плечи лизнул холодный шелк китайского халата, разрисованного огненными драконами. Он вышел из уборной, плюхнулся в широкое кресло и с наслаждением вытянул ноги. Мысли путались, спать не хотелось. И тут его взгляд упал на круглый, блестящий столик – он был задвинут в складки кроватного балдахина. Владимир отодвинул тяжелую ткань – на столике красовались три коробочки, стеклянная лампа для поджигания опиума, льняной мешочек, перевязанный тесемкой и медный кальян с курительными трубками. Он вспомнил! Виктор говорил, что это – опий и гашиш. «И как я раньше не решился покурить? Мог бы и позабавить себя. А что, «тряхнем стариной» – обрадовался он. Рука потянулась к прямоугольной жестяной коробке с красивой этикеткой. Судя по запаху, там оказались папиросы с гашишем. Рядом стояла синяя бархатная бонбоньерка[116] – в ней покоились засахаренные фиги и сушеные абрикосы, напичканные внушительными темно-коричневыми комочками опия. В другом досканце лежали глянцевые шарики чараса[117] и костяные пайпы[118].

– Ого, какая щедрая коллекция! Жаль, со мной нет Макара, сейчас бы вместе насладились. А может, он не любитель этой радости? – рассуждал Владимир. Он покосился на раму, откуда обычно приходил Виктор. Рама была пуста.

Недолго думая, Владимир раскурил папиросу с опием и съел засахаренную фигу. «Такими же фигами я когда-то накормил Глафиру Сергеевну, – вспомнил он. – А она: сначала – «не хочу, не буду», а потом раскрывала маленький, влажный рот и прямо с руки слизывала терпкие хрустящие зерна. А как она раскраснелась, волосы выбились, глаза посинели, словно два сапфира. А я – дурак, ее связал, а она… как она меня хотела… Я ее дразнил. Эх, я многое бы отдал, чтобы Глаша оказалась рядом. После опия она так жарко отдавалась мне, будто в последний раз. Да и другие бабы блажили. А Мари? Где теперь моя верная подружка? А Игнат?» – на глаза навернулись слезы.

Владимир всхлипнул и еще раз глубоко затянулся. Потолок и стены замерцали приветливыми огоньками и поплыли в разные стороны. «Началось!» – подумал Владимир. Заиграла и музыка. Сначала полились звуки знакомой, радостной мелодии: это была «Маленькая ночная серенада-рондо» Моцарта. Владимир подскочил и стал дирижировать руками в такт невидимому оркестру. Затем он присел и с наслаждением съел еще и абрикос с опием.

Оклеенные шелком, голубые стены задрожали еще сильнее. На портретах исчезли образы обнаженных прелестниц. Рамы были пусты – было такое чувство, что все дамы вышли совершить ночной моцион по местным окрестностям. Зато при первых же звуках чудесной, немного озорной мелодии из картинных рам полезли охапки свежих роз, лилий, хризантем, георгин. Их волнующий аромат сводил с ума. Цветочные гирлянды буквально заполонили все стены, потолок и даже разрослись в саму комнату. А в изголовье кровати расцвел пышный розовый куст. Из цветов полетели маленькие, вполне обычные бабочки, похожие на земных. Их голубые и желтые крылышки устроили настоящий живой фейерверк – они садились на руки Владимиру и снова упархивали в пряные цветочные заросли.