— Ниночка, ну это же Чапек, Уэллс. У нас же их не было. Алёночка вырастет, будет читать.

— Станет она тебе читать Уэллса! — Нина перелистала книгу в мягкой обложке: — Да эти книги развалятся, пока она вырастет. Они уже разваливаются! И бумага хуже газетной.

— Ну, массовые же издания, Ниночка! В Ленинграде сейчас и таких не купить.

Нина извлекла из портфеля тяжелую дерматиновую папку, недоуменно раскрыла ее:

— Это ты служебных бумаг столько таскаешь? Что вы только в них пишете?

— А ты не смотри, там секреты нашей отрасли, — глуповато пошутил он, подходя к ней сзади. Взял за плечи, уткнулся лицом в мягкую, душистую корону волос, поцеловал в шею.

— Между прочим, у меня на кафедре тоже вторая форма допуска! — ответила Нина и вытащила из большой папки тонкую прозрачную папочку с исписанными листами. — И секретные документы, даже черновики, не возят с собой.

Она подняла папочку к глазам и прочла вслух:

— «В феврале тысяча шестьсот сорок восьмого года десятитысячная французская армия…» Что это такое?!

Он выхватил папку так резко, что Нина испугалась. Идиллия встречи, мелодия любовной игры — всё разлетелось вдребезги, как вазочка переливчатого хрусталя от удара ломом. Он ужаснулся, он обругал себя. Но то, что заставило его вырвать папочку из рук отшатнувшейся Нины и с невнятным бормотаньем («Это так… Это — по истории…») затолкать в ящик письменного стола, было сильнее домашней умиротворенности. И сильней любви.

«В феврале тысяча шестьсот сорок восьмого года десятитысячная французская армия по льду перешла Рейн, пересекла Гессен и соединилась с двенадцатитысячной шведской армией, зимовавшей во Франконии. Полководцы — маршал Анри Тюренн и генерал Густав Врангель, давние приятели, — под буханье холостой мушкетной пальбы приветствовали друг друга перед шеренгами солдат в снежном поле у деревушки. Солдаты стояли неровно, хмурые и злые. Особенно мрачны были шведы. Еще вчера они бранили унылую жизнь в провонявшей деревеньке, а сегодня с тоской оглядывались на ее закопченные домики, потонувшие за зиму в мерзлых нечистотах, — какое ни есть укрытие, откуда их сейчас выгоняли в неизвестность. Поеживаясь от холодного ветра, они с ненавистью смотрели на своих полководцев и тихо рычали, что те, должно быть, свихнулись. С начала времен, с тех пор, как родилась Великая Война, еще не было кампании, когда бы армию так рано поднимали с зимних квартир…»

Не только Нине — себе самому не объяснить было толком, какого черта вдруг стал — об этом.

То, что начал писать, мучиться вечерами в комнатке заводской гостиницы над исчерканной бумагой, — понятно. «Внутренний человек» уже не просто слился с «внешним», своей оболочкой, — он переполнил мозг, он рвался по нервам и кровеносным жилам в действие, в реальность. Но почему — ОБ ЭТОМ?

«…Войско союзников перешло Майн и черной на снегу змеей, чешуйчатой, звякающей железом, тяжко поползло на восток, в Богемию. Началась последняя кампания Тридцатилетней войны, мировой войны Семнадцатого века…»

Почему — об этом? Только потому, что правду о напряжении и горечи своих, будничных семидесятых напечатать было бы невозможно? Но ведь он тогда вообще не думал о публикации.

Теперь, в восемьдесят четвертом, через десять лет, самому странно, как переплелись настроение и всеядная начитанность, и как жажда действия прорвалась вот этой — повестью не повестью, легендой не легендой, — а скорее, просто игрой, напоминавшей детскую «раскраску». Он словно перелистывал подобные пожелтевшим и пыльным чертежам схемы исторических событий, жизнеописания давно истлевших героев и, сохраняя подлинные контуры выцветших линий, размалевывал их влажной акварелью, по своему наитию выбирая и смешивая цвета, мысли, чувства.

И — самое странное: два года назад, в восемьдесят втором, легенда-игра, так не похожая на всё остальное, что он написал, вышла в свет, проскочила в очередной сборник «молодых авторов». Невероятно было увидеть свое нелепое детище напечатанным. В нелепом сборнике совсем уж нелепых «молодых» — сорокалетних, краснолицых, с сединами, лысинами и стальными зубами. Он, всего-навсего тридцатипятилетний, с небольшими (тьфу-тьфу-тьфу), пока еще легко скрываемыми проплешинами, был в этой компании, кажется, самым юным.

«…Растянувшаяся на несколько верст походная колонна ползла по белой пустыне. Снег покрывал заброшенные поля и кучи обгорелого мусора на месте давно сожженных деревень. По ночам обжигал мороз. Латы, брошенные на повозки, белели от инея. Днем, когда пригревало солнце, снег под ногами и копытами превращался в жидкую грязь, а ветер доносил кислый запах оттаявшей гари и тошно-сладковатый трупный смрад. Отощавшие за зиму лошади с трудом тянули орудия и фургоны.

Каждые несколько дней армия останавливалась, чтоб подождать обозы с хлебом, тянувшиеся по ее следу. Пропитание на месте достать было невозможно — вокруг лежала вымершая страна. Со времен разрушения Рима не бывало такого запустения. Шесть миллионов убитых, умерших от голода и эпидемий, догнивали, кое-как присыпанные землей, отравляя воздух, воду ручьев и рек. Разрушенная, испепеленная, лишь милосердно прикрытая тонким снегом, Германия зияла подмороженной язвой в центре Европы. Как пролом из дальнего будущего. Как видение послеводородного мира, когда полыхнувший с ревом атомный огонь стихнет и угаснет, уступив место межзвездному холоду, и тем завершится наконец Великая Война за истинную веру…»

Тогда, весной 1974-го в газетах медленно затихал камнепад натужно-гневных статей вслед высланному Солженицыну. Америку и весь мир сотрясал уотергейтский скандал. Президента сверхдержавы тащили за шиворот к ответу, как обфурившегося щенка. Лектор печалился: «Уотергейт» раздувают враги разрядки. Если военно-промышленный комплекс и сионизм добьются импичмента (он произносил это недавно выпрыгнувшее словечко так небрежно, как будто знал его всю жизнь), могут сорваться переговоры по ОСВ-2 и общеевропейское совещание. Конечно, Никсон оказался жуликоват во внутренних делах, зато он прогрессивен в международных.

Алёночка привыкла ходить в садик и стала меньше болеть. На куйбышевском заводе одну за другой браковали партии доставшихся ему для авторского надзора старых приборов. По пути в Куйбышев или на обратном пути из Куйбышева в Ленинград он почти всякий раз заезжал в Москву, в главк, то отчитаться за серию, то оформить карточку на новую тему. Обычное свинство: даже если тема приказная, карточку всё равно приходилось готовить самому, в главке ничем не помогали. А за один заезд в Москву такую карточку было не пробить. Ее же требовалось еще в главном техническом управлении согласовать, а там теперь сидел новый куратор — молодой противный парень. Ни за что не пропускал на утверждение сразу. Нарочно затягивал, чтоб ты уехал из Москвы, а потом дозванивался ему из Ленинграда: когда он тебе позволит снова прибыть.

«…Ну а пока, Великая Война, пожрав всё, что ей в этот раз удалось пожрать, медленно притихала, как умирающее чудовище. Давно убитые, истлели ее великие полководцы — Густав-Адольф и Валленштейн. Стали забываться ее великие битвы — под Лейпцигом, Люценом, Нёрдлингеном. Девятый год в Вестфалии колдовали над заключением мира хитроумнейшие дипломаты Европы. В благоуханных залах, освещенных и нагретых острыми огоньками множества свечей, среди зеркал, бронзы, атласной мебели шла тонкая торговля из-за каждой формулировки. Один за другим составлялись и отвергались всё новые проекты мирного договора. Составлялись высоким стилем, похожим на латинские стихи, и отвергались в изящнейших выражениях.