Шел двадцать пятый год Великой Войны и четвертый год его плена, когда на берегу показался всадник. Он тяжело скакал по песку, вздымая облачка пыли. Кажется, военный. Офицер.

Всадник соскочил с коня и оказался молоденьким шведским лейтенантом. Голубые мальчишеские глаза из-под рыжих бровей с любопытством уставились на смуглокожего великана с густыми космами черных волос и черной бородой, который с сонным видом сидел на днище перевернутой лодки. Трудно было представить, что этот человек, совершенно непохожий на немца, и есть тот самый, знаменитый имперский генерал. Знаменитый более всего тем, что о нем демонстративно до неприличия забыл собственный император.

Офицерик торжественно поклонился (только в глазах прыгали ехидные искорки и губы чуть кривились в задавленной усмешке): он счастлив сообщить его превосходительству, что выкуп за него внесен имперским правительством и уже получен в шведском казначействе. Через какое из нейтральных государств предпочитает господин генерал возвратиться на родину?.. Как, неужели он настолько не следит за ходом войны, что даже не знает, кто и на чьей стороне сейчас воюет, а кто держит нейтралитет?! Ну, а когда в таком случае желает он выехать? Ах, немедленно…»

— Как думаешь, — спросил Димка, — скинут Никсона?

Они вдвоем сидели в его очередной мастерской, среди пестрого хаоса обрезков и стружек, и пили «старку». Димка был мрачен. Что-то странно знакомое напоминали его угрюмое лицо и уклоняющийся взгляд. Явно не судьба Никсона его тяготила. Григорьев вспомнил: такое выражение было у отца, на работе. Так он смотрел.

— Я, может, на БАМ завербуюсь, — вдруг сказал Димка.

— Иди ты, шутишь!

— А чего? Думаешь, я плотничать не смогу? Там заработки, говорят, пятьсот-шестьсот, а здесь — бьешься-колотишься за паршивые сто двадцать.

— Всё из-за того, что мастер?

— Конечно!

— Тебе же обещали, что через полгода в бригадиры переведут.

— Обещали! — фыркнул Димка. — Вот, лето уже, полгода прошло. Подкатывался к начальнику цеха, к директору. С-суки!..

— Не отпускают? — спросил Григорьев.

— По-хорошему говоришь — отмахиваются. Начнешь рычать — хвостами виляют, уговаривают. А результат один.

Выпили еще. Димка стал рассказывать о Стелле:

— Всё искала, куда устроиться работать. Думала, опять в продавщицы. Пошла, бестолочь, по фирменным местам: во «Фрунзенский», в «Людмилу», в «Подарки». Везде ее отфутболили. Семьдесят четвертый год — не шестьдесят пятый, сейчас в таких заведениях смотрят, чтоб внешность была и кураж. А у нее, сам видел, еле душа в теле. «Иди, — говорю, — в обычную лавку, в «гастроном» какой-нибудь». — «Нет, — говорит, — не пойду. Там воровать надо, а я не умею. И тяжести надо таскать, а я не могу». — Димка вздохнул: — Она там, на северах, застудилась, надорвалась. Что-чего, конкретно не говорит, а я не допытываюсь. Понимаю только, что со здоровьем у нее нелады… Оказалась в итоге в детском саду, нянечкой.

— Разве нянечке тяжестей поднимать не приходится? — спросил Григорьев.

— Самый большой вес — ведро с водой, уборку делать. Я для этого ей пластмассовое ведерко купил, вдвое меньше обычного железного. А так — возле дома работа и Катька при себе. Платят всего восемьдесят рублей, ну ничего. Мы одним хозяйством живем, что ж я, родную сестру с племянницей обижу?

— У тебя-то откуда деньги? — спросил Григорьев.

Димка промолчал.

Они допили бутылку. Григорьев, сомлевший немного, сказал:

— Жалко, Тёма не смог прийти. Чем он так занят-то?

— Гуляет, — ответил Димка.

— Как гуляет?

— Нормально, как молодой. Девица у него. Похоже, невеста.

— Ты что? — изумился Григорьев.

— А что ж он, не мужик, что ли?

— Конечно, мужик. Только не могу представить, чтобы Тёма девушку себе нашел, познакомился.

— А чего ему искать! — засмеялся Димка. — Таких, как Тёма, девицы сами ищут. Ловят — и скоренько им головы сворачивают. Нашему Тёмке в семейной жизни цены не будет.

— Сам-то не думаешь? — спросил Григорьев.

— Чего, жениться? Ищи мне невесту, — ответил Димка. — С квартирой. А то, куда ж я молодуху приведу? В одну комнату с сестрой и племянницей? У нас и перспективы никакой — тридцать пять метров на троих, даже на кооператив не запишут…

Он задумался, покачал головой:

— А всё ж таки, женщины — загадка природы. Я тут недавно кувыркался с одной подругой. Прошу ее: «Встань на коленочки!» — Зыркнула на меня глазами яростными, крикнула: «Ни за что!!» — и встала…

Димка усмехался, а глаза оставались грустными. Он полез в какой-то ящик с разноцветными тряпками, порылся там и неожиданно вытащил и метнул на стол еще одну бутылку «старки».

— Хватит! — запротестовал Григорьев.

— Ну давай! — упрашивал Димка. — Не хочешь «старку», у меня и коньяк есть. Во, даже ром есть венгерский, это сейчас знаешь какой дефицит!

— Откуда у тебя деньги? — снова спросил Григорьев.

Димка нахмурился:

— Не ворую, не бойся. Всё добыто трудом… чуть было не сказал — честным. Ну, нечестным, какая разница. Не понимаешь? Ну вот, четыре бригады у меня сейчас, я над ними мастер. Должен только с бумагами крутиться, и кручусь, как в центрифуге космонавт, глаза на лоб лезут. А кроме этого — еще руками работаю. Сам в этих бригадах работаю, втихаря, вечерами. Как художник, как макетчик, понимаешь? И не из-за одних денег, а потому, что они без меня такую халтуру налепили бы! Видеть этого не могу, тут и не захочешь, да влезешь… А что при этом заработаю — расписываю по нарядам. Не всем, конечно, а нескольким работягам, кто понадежней. Как будто не я, а сами они всё сварганили. Потом, с получки, мне отдают.

— Незаконно же, — сказал Григорьев.

— Конечно, незаконно. А что делать? — в голосе Димки прорвались рычащие нотки, чуть приоткрылись в оскале клыки и злобно сверкнули зеленые глаза. Но тут же, притихая, он проворчал: — Что делать-то? Если в баню ходить запретят, рад будешь в проруби мыться… А ты — давай, давай, открывай вторую!

«…Император встретился с ним так непринужденно, словно он просидел в плену не три с лишним года по его милости, а три недели. Уговаривал отдохнуть. И как бы вскользь разрешил знакомиться с любыми бумагами в главном штабе.

Он еще в плену догадывался о том, что дела — плохи. Но только разобрав по картам и донесениям ход трех последних, без него прошедших кампаний, понял, НАСКОЛЬКО они плохи. Казалось, имперская армия начисто утратила стойкость в бою, а ее полководцы лишились не только таланта, но и рассудка.

Император как-то незаметно отдалился от командования. Зато каждую неделю устраивал в Хофбурге для избранных концерты своего оркестрика. Звали и его. Приходилось сидеть и часами слушать, как бренчит клавесин и заливаются скрипки. Безразличия он не скрывал, и это, кажется, понравилось. После концертов император стал оставлять его для бесед с глазу на глаз.