— Ну, этого никому так и не удалось узнать.

— Ступай, душенька! Надо выпросить для тебя пятьдесят тысяч франков.

— Ну, прощай…

Вот уже три дня, как обращение Эстер с бароном Нусингеном резко переменилось. Обезьянка стала кошечкой, а кошечка становилась женщиной. Эстер одаряла старика сокровищами нежности, она была само очарование. Ее вкрадчиво-нежные речи, лишенные обычной ядовитости и насмешки, вселили уверенность в неповоротливый ум банкира; она называла его Фрицем; он думал, что любим.

— Мой бедный Фриц, я тебя достаточно испытывала, — сказала она, — я тебя достаточно мучила; в твоем терпении было высочайшее благородство, ты любишь меня, я вижу это и вознагражу тебя. Ты мне нравишься, и я не знаю, как это случилось, но теперь я предпочла бы тебя молодому человеку. Возможно, опытность тому причиной. Со временем замечаешь, что любовь — это дар души, и быть любимым, ради наслаждения ли, ради денег ли, одинаково лестно. Притом молодые люди чересчур большие эгоисты, они думают больше о себе, чем о нас; ты же думаешь только обо мне. Во мне вся твоя жизнь. Поэтому и я ничего больше не требую от тебя, я хочу доказать тебе, до какой степени я бескорыстна.

— Я вам ничефо не даваль, — отвечал очарованный барон. — Я думаль подарить вам зафтра дрицать тисяч франк рента… Это мой сфатебни подарок…

Эстер так мило поцеловала Нусингена, что он побледнел и без пилюль.

— Смотрите не подумайте, — сказала она, — что все это за ваши тридцать тысяч ренты… нет… а потому что теперь… я люблю тебя, мой толстый Фредерик.

— О, поже мой! Почему меня испитифал… я был би так сшастлив три месяц…

— Что это, из трех или из пяти процентов, мой дружок? — сказала Эстер, проводя рукой по волосам Нусингена и укладывая их по своей прихоти.

— Из трех… у меня их осталься от несостоятельни дольжник…

Итак, в это утро барон принес государственное долговое обязательство; он собирался позавтракать со своей дорогой девочкой, получить от нее распоряжения на завтра, на знаменитую субботу, большой день!

— Полючай, мой маленки жена, мой единствен жена, — радостно сказал барон, просияв от счастья. — Будет чем платить расход по кухня на остаток ваш тней…

Эстер без малейшего волнения взяла бумагу, сложила ее и убрала в туалетный столик.

— Ну вот, теперь вы довольны, чудовище несправедливости, — сказала она, потрепав Нусингена по щеке. — Наконец-то я хоть что-то от вас приняла! Теперь я уже не могу высказывать вам всякие истины, ведь я делю с вами плоды ваших, как вы называете, трудов… И это вовсе не подарок, бедный мой мальчик, а просто-напросто моя доля прибыли в деле… Ну, полно, не гляди на меня биржевиком! Ты отлично знаешь, что я тебя люблю.

— Мой прекрасни Эздер, мой анкел люпфи, — сказал барон, — прошу вас не говорить мне так никогта! Пускай говорит весь сфет, что я вор, я был бы равнодушен, лишь бы я был честни челофек для ваши глаз… Я все больше и больше люблю вас…

— Таково мое мнение, — сказала Эстер. — Поэтому я никогда больше не скажу тебе ничего такого, что могло бы тебя огорчить, мой слоненок, ты ведь стал простодушен, как дитя… Черт возьми! Да ты никогда и не знал, толстый изверг, что такое невинность! Все же какую-то толику ее ты получил, когда появился на свет божий, ведь должна была она когда-нибудь всплыть на поверхность, но у тебя она затонула так глубоко, что потребовалось шестьдесят шесть лет, чтобы извлечь ее… багром любви. Такое чудо случается с глубокими стариками… Вот за что я в конце концов и полюбила тебя: ты молод, очень молод… Никто не знает этого Фредерика… одна я! Ведь уже в пятнадцать лет ты был банкиром… В коллеже, прежде чем дать товарищу игрушечный шарик, ты ставил условием возвратить тебе два… — (Она вскочила на колени смеявшегося барона.) — Ну что ж! Ты волен делать что пожелаешь. Э, боже мой! Грабь их… не робей, я тебе в этом помогу. Люди не стоят того, чтобы их любить. Наполеон их убивал, как мух. Тебе или казне платить подати французам — не все ли равно?.. К казне тоже не питают нежных чувств, и, клянусь… я хорошо все обдумала, ты прав… стриги овец, как сказано в евангелии от Беранже… Поцелуйте вашу Эздер… Ах, кстати! Ты отдашь этой бедной Валь-Нобль всю обстановку на улице Тетбу! И потом, завтра же ты преподнесешь ей пятьдесят тысяч франков… Этим ты себя покажешь в выгодном свете… Видишь ли, котик, ты убил Фале, об этом уже кричат… Твой подарок покажется сказочно щедрым… и все женщины заговорят о тебе. О!.. Во всем Париже ты один будешь велик и благороден, и — так уж создан свет! — все забудут о Фале. В конце концов ты выгодно поместишь капитал: ты заработаешь на нем уважение!

— Ти прав, мой анкел! Ти знаешь сфет, — сказал он. — Ти будешь мой софетник.

— Вот видишь, — продолжала она, — как я забочусь о делах моего мужа, о его добром имени, чести… Ну, ступай же, поищи для меня пятьдесят тысяч франков…

Она хотела избавиться от Нусингена, чтобы вызвать маклера и в тот же вечер на бирже продать свою ренту.

— А пошему так бистро? — спросил он.

— А как же иначе, надо же их преподнести в атласной коробке, прикрыв веером. Ты скажешь ей: «Вот, сударыня, веер, который, надеюсь, доставит вам удовольствие!» Думают, что ты Тюркаре, а ты прослывешь Божоном!

— Прелестни! Прелестни! — вскричал барон. — Я буду, стало бить, имейт теперь твой ум!.. Та, я буду пофторять ваши слофа…

В тот миг, когда бедная Эстер садилась в кресла, изнемогая от напряжения, которое ей потребовалось, чтобы разыграть свою роль, вошла Европа.

— Сударыня, — сказала она, — там рассыльный с набережной Малакэ, его послал Селестен, слуга господина Люсьена.

— Пусть войдет!.. Нет, лучше я сама выйду в прихожую.

— У него письмо для вас, сударыня.

Эстер бросилась в прихожую, взглянула на рассыльного — самый обыкновенный рассыльный.

— Скажи ему, чтобы сошел вниз! — прочтя письмо, сказала Эстер упавшим голосом и опустилась на стул. — Люсьен хочет покончить с собой… — шепнула она Европе. — Впрочем, отнеси письмо ему.

Карлос Эррера, все в том же обличье коммивояжера, тотчас сошел вниз, но, приметив в прихожей постороннее лицо, впился взглядом в рассыльного. «Ты сказала, что никого нет», — шепнул он на ухо Европе. Из предосторожности он тут же прошел в гостиную, успев, однако, рассмотреть посланца. Обмани-Смерть не знал, что с некоторых пор у прославленного начальника тайной полиции, арестовавшего его в