который сначала явил себя в Америке, а потом пришел в Испанию, где вдохновил таких великих поэтов, как Мануэль и Антонио Мачадо, Валье-Инклан и Хуан Рамон Хименес, чтобы не называть слишком много имен). Подумаем и над тем, что весь этот сюжет начинается на далекой равнине, где даже не было – или было совсем мало – зеленой и свежей травы… А в итоге получилась такая великая страна, как наша, – по крайней мере, какой мы были до недавнего времени. Давайте подумаем, как мало о ней известно в мире, помимо двух слов: двух слов, которые непременно звучат в Эдинбурге, Стокгольме, Праге, возможно – и в Токио, и в Самарканде, когда речь заходит об Аргентине. Эти слова обозначают человека и музыку (а также и танец). Человек – это гаучо.

В этом есть что-то мистическое, ведь тип одинокого пастуха на коне распространен по всей Америке – от Небраски и Монтаны до самой южной оконечности континента. В Америке есть сертанехо, льянеро, гуасо, гаýчо, ковбой, гаучо. Но прославился именно гаучо, хотя он мало чем отличается от остальных. Доказательство этому мы найдем в строках великого североамериканского поэта Уолта Уитмена, который в 1856 году – через несколько лет после падения режима Росаса – написал высокую прочувствованную поэму, озаглавленную по-французски – этого языка Уитмен не знал – «Salut au monde» («Приветствие миру»). Поэт начинает разговор с самим собой, он спрашивает: «Что видишь ты, Уолт Уитмен?» И отвечает, что видит шар с затененной половиной и с освещенной половиной, шар, несущийся в пространстве. А потом спрашивает: «Что слышишь ты, Уолт Уитмен?» И отвечает, что слышит, как поет рабочий, слышит песни по всему миру. А потом снова: «Что видишь ты, Уолт Уитмен?», «Дай мне руку, Уолт Уитмен!» И когда, обозрев курганы викингов и паломников у реки Ганг, когда он добирается до здешних мест, он говорит:

     Вижу, как гаучо, несравненный наездник, скачет по равнине с лассо на руке; Вижу, как гонятся по пампасам за диким скотом, добывая шкуры[422].

Если бы Уитмен написал «incomparable rider», он бы не написал ничего; но он написал – возможно, припомнив последний стих Илиады: «Так погребали они конеборного Гектора тело»[423] – он написал «incomparable rider of horses» («несравненный укротитель лошадей»). Вот что придает силу его стиху. И наш разговор о гаучо далеко не случаен, ведь гаучо становится одним из персонажей танго, хотя Уитмен, возможно, и не слышал этой музыки и не танцевал этот танец. Но эту тему я отложу на потом, когда придет черед поговорить о куманьках – не о таких, какими они были, а о куманьках, какими они себя воображали, какими видели себя сами… Ибо все мы несем в себе то, что необходимо для многообразия жизни: у всех у нас есть наша обыденная жизнь, а еще есть другая, воображаемая. И куманек отчасти воспринимал себя как гаучо, но об этом речь впереди.

Теперь же мы подходим к одной дате – к одной дате и к одному месту. Она раньше того года, которым обычно датируют появление танго, однако именно то время (годом раньше, годом позже) называли все мои собеседники 1929 года, и в 1936-м некоторые сказали то же самое. И эта дата – 1880 год. Предполагаю, что именно тогда – потаенно, а лучше сказать «подпольно» – и возникло танго. Ну а что касается географической привязки, тут мнения разделяются – в зависимости от района или национальности моего собеседника.

Висенте Росси, например, выбирает южную оконечность старого Монтевидео, окрестности улиц Буэнос-Айрес и Йербаль. А другие мои собеседники передвигали танго севернее или южнее – каждый в свой город, в свой район. Житель Росарио, например, перенес зарождение танго в Росарио. Это для нас теперь не имеет большого значения – возникло танго на этой стороне залива или на другой. Но полагаю, раз мы находимся в Буэнос-Айресе и я – портеньо, мы можем выбрать Буэнос-Айрес, обычно это не вызывает возражений. Итак, у нас есть Буэнос-Айрес и 1880 год.

Каков был это Буэнос-Айрес 1880 года? Моей матери сейчас восемьдесят девять, поэтому она кое-что помнит о тех временах. Со мной также беседовал и доктор Адольфо Биой, я о многом с ним говорил. Все рисовали мне схожую картину, которую можно свести к одному образу: весь Буэнос-Айрес в те времена был районом Сур. А когда я говорю «район Сур», я в первую очередь думаю об окрестностях парка Лесама, о том месте, что называется Сан-Тельмо. Иными словами, весь город тогда был поделен на квадраты. Большинство домов (помимо нескольких особняков на проспекте Альвеар) были низкие. Все дома имели одну и ту же планировку, она до сих пор сохранилась – надеюсь, что сохранится и дальше, – у Аргентинского общества писателей на улице Мехико. Я родился не в самом бедном и не в самом богатом из домов в Тукумане и Суипаче. Дом имел ту же самую общую для всех планировку, о которой я рассказывал: два окна с железными задвижками в зале, уличная дверь с молотком, прихожая, задняя дверь, два дворика, в первом – колодец с черепахой на дне для очистки воды, второй дворик со столовой посредине и виноградной беседкой. И это был Буэнос-Айрес. Деревья на улицах не росли.

В Доме Уиткомба есть много фотографий той эпохи. Одна из них, сделанная, наверно, чуть раньше, дает представление о скуке, о монотонности провинциальной жизни – на ней запечатлены «Пять углов». Около… думаю… думаю, этот снимок был сделан до 1880 года, с крыши: на нем все дома невысокие, кафе, фонарь и, кажется, на углу стоит грузчик – тогда на углах стояли грузчики с веревками… Не то чтобы люди часто переезжали – просто для каждой перестановки мебели, для любой работы по дому звали грузчика с угла. Город был крохотный. Матушка рассказывала, что на севере Буэнос-Айрес ограничивался улицей Пуэйрредон, которая в те времена называлась Сентроамерикана. Железнодорожная ветка шла от Ретиро до Онсе. По ту сторону Сентроамериканы начиналась довольно пустынная местность, terrain vague[424], как говорят французы: там были ранчо, люди на лошадях, кое-где – загородные усадьбы, печи для обжига кирпича, а еще там было большое озеро, Лагуна-де-Гуадалупе. Раньше озера подступали ближе к городу. Мой дед видел, как конь утонул на площади Висенте-Лопес… Люди не сумели его спасти. Площадь тогда называлась «Яма с головками», потому что на улицах Лас-Эрас и Пуэйрредон помещались северные коррали. А были еще восточные коррали на