Так и мелькали быстрые дни.

* * *

Неожиданно, как это всегда случается, нагрянула в кафе «Первомайский бор» ревизия из ОБХСС[8], не районного, а областного, из самого Сибирска. Жорик, золотозубо улыбаясь, сразу же предложил отобедать, еще предложил съездить на Обь искупаться и сварить уху, а еще, продолжал он перечислять, можно за грибами прокатиться, как раз беленькие пошли, но милицейская дама в чине капитана, командир неожиданной ревизии, отчеканила, как на политзанятиях:

— Давайте лучше делом займемся. А уху хлебать и грибочки собирать, это без меня.

При капитане состояла еще одна дама, помоложе, одетая в гражданское платье и потому неизвестно в каком звании. Первым делом они сноровисто вытряхнули из сейфа и шкафов все документы и папки, отвезли их в райотдел и там засели в отдельном кабинете, никого к себе не пуская. Жорик, чуя, что запахло жареным, кинулся в райпо, в райисполком и даже в райком сходил, но люди, к которым он обращался, еще вчера приятные и улыбчивые, много раз у него сидевшие в застольях, разом переменились и все дружно показали на двери, сообщив при этом, что двери нужно закрыть с обратной стороны.

После ревизии, закончившейся судом, отправкой Жорика в колонию и увольнением Зои, а еще вдобавок опубликованным в областной газете большим и ехидным фельетоном, районные власти кафе прикрыли. Вытащили из него столы и стулья, посуду, вилки-ложки, другую мелочевку и стали думать: что же теперь разместить в освободившемся помещении?

Почти год думали и передали его в районный отдел культуры. А там, согласно новым веяниям времени, приняли решение, что должен быть здесь молодежный клуб. Замышлялось многое — диспуты, конкурсы, КВН и прочее, но закончились замыслы очень быстро и очень просто — дискотека. С очень скромной ценой за входные билеты.

Вздрогнула старая церковь. Дрожь эта прокатилась по оставшимся бревнам в стенах, лишая последних сил. Может, и правда, что придвигается конец света?

Яркие сполохи цветных фонарей резали темноту, выхватывали из нее то чеканку на стенах, то потные лица, то руки, вскинутые вверх, и мигали, крутились безостановочно, оставляя в глазах безумное мельтешение. Гремела неистово, заполняя пространство до последнего уголка, иноземная музыка, долбила в уши, грозя разорвать барабанные перепонки, пытаясь пробиться не только в мозг, но и в само тело, заставляя его дергаться, извиваться еще быстрее. Звук из колонок вылетал такими тугими выхлопами, что можно было ощутить их силу, как будто толкала человека невидимая рука в невидимую же яму — ниже, ниже…

Разгоряченные, растрепанные, облитые потом, как после бани, выскакивали парни и девки на улицу, глотали второпях, прямо из горлышка, припасенное заранее и спрятанное дешевое вино, курили взатяг и снова бежали на дискотеку, чтобы отдаться там без остатка бездумному, бешеному движению, сотрясаясь в едином ритме, бухающем из колонок.

Даже у комсомольцев, вспоминала церковь, когда они безобразничали в ее стенах, глаза были наполнены смыслом, цель имелась. У этих, бесновавшихся сегодня, не было ничего — ни ярости, ни цели, ни человеческого чувства, а головы, в которых уже властвовало дешевое пойло, отказывались и не желали хоть о чем-то думать.

Всякий раз, когда дискотека заканчивалась, церковь подолгу приходила в себя и всякий раз боялась, что больше не сможет устоять на земле, не сможет сберечь все, что хранилось в ее памяти. И куда исчезнет тогда — пережитое, выстраданное? В ненужную пустоту?

В тот вечер Валька Кривушина, когда допили вино и бутылку забросили в кусты, задрала вдруг подол коротенькой джинсовой юбки и вытащила из трусов маленький целлофановый пакетик, потрясла им перед подружками и похвалилась:

— Из Сибирска привезла — кайф!

— Чего-чего? — не поняли поначалу подружки.

— Того-того, — передразнила Валька. — Лошары деревенские! Говорю — кайф! Лучше всякой бурдомаги! Кто со мной попробовать хочет?

Подружки боязливо отодвинулись. Одно дело — из горлышка вино пить, а совсем другое — какие-то таблетки глотать!

— И фиг с вами, а я попробую!

Зацепила зубами угол пакетика, разорвала, выкатила таблетку на ладонь, глянула на нее, и отправила в рот. Постояла с закрытыми глазами, покачиваясь из стороны в сторону, и вдруг встрепенулась, взмахнув рукой:

— Пошли, лошары, шевели копытами!

Почти побежала в раскрытые двери, из которых бил неистовый крутящийся свет и неслись тугие удары тяжелого рока.

Прыгала Валька, скакала, будто непонятная волна несла ее, захлестнув с головой, и не хотелось из этой волны выбираться, хотелось плыть и плыть — еще дальше, еще быстрее, еще глубже. Сдернула с себя кофточку, вскинула над головой и начала ею размахивать.

— А-а-а! — в один голос заревели парни. — Валька, юбку давай! Стриптиз! По полной!

Болтались голые титьки, орали парни, а Валька, продолжая плыть в вязкой волне, захватившей без остатка, уже расстегивала джинсовую юбку. Но подружки опомнились, перехватили, вытащили на улицу, она отбивалась от них, визжала, будто ее резали, и вдруг внезапно обмякла, обвисла на чужих руках и начала блевать. Подружки, чтобы не замараться, бросили ее на траву, а на ветку повесили кофточку. Рассудили: проблюется, прочухается, сама оденется — не караулить же! И пошли на дискотеку, которая продолжалась.

Когда дискотека закончилась, они вернулись к клену, под которым оставили свою подруганку, но там было пусто. Висела лишь на прежнем месте, на ветке, кофточка, да валялась на земле джинсовая юбчонка. Кинулись искать и нашли Вальку под дальними тополями. Лежала она, раскинув ноги, в чем мать родила, храпела, как мужик, а трава вокруг была так истоптана, словно прогоняли здесь стадо быков.

Видеть и терпеть такие вечера церковь больше не могла. Силы ее иссякали, утекали бесследно, и она смиренно понимала, что грянул последний час стояния на земле. Но уходить, оставляя родные стены, пусть и поруганные, она не желала, она хотела уйти вместе с ними. Собрав последние силы, какие еще оставались, заставила вздрогнуть в прощальном усилии бревна, и они ей подчинились, разрывая все электрические провода, которые сразу же заискрили, задымились, впились цепкими огоньками в сухое дерево, и вот уже пламя неудержимо метнулось по стенам, вскинулось на потолок и загудело, набирая беспощадную силу.

Под утро церковь сгорела — дотла. Потушить ее не смогли.

35

Раз в месяц, даже в том случае, если дел было невпроворот, Сосновский с Астаховым выбирались в баню. Традицию эту не нарушали, она им обоим нравилась, да и место для уединенных посиделок имелось теперь вполне комфортное: ни чужих глаз, ни лишних, даже в отдалении, людей, никого, кроме обслуги, — говорить не спеша можно было без