будут «эти люди», и в этом он никогда не переменится. Проживи Зуга в Африке еще пятьдесят лет, он все равно не научится их понимать, а она за несколько недель нашла здесь настоящих друзей. Робин спрашивала себя, сможет ли, подобно отцу, когда-нибудь предпочесть их собственному роду. Сейчас это казалось невозможным, но она ощущала, что способна со временем изменить свое мнение.

Сидя рядом с ней, Сара продолжала свой рассказ, так тихо, так робко, что Робин с трудом вырвалась из потока собственных мыслей и переспросила:

— Что ты говорила?

— Ваш отец, Манали, вы расскажете ему о мальчике, когда найдете?

— Разве он не знает? — поразилась Робин, и Сара покачала головой.

— Почему ты не пошла с ним? — спросила Робин.

— Манали не хотел. Говорил, что путешествие будет слишком тяжелым, но на самом деле был как старый слон — не любил оставаться долго со своими слонихами, шел туда, куда звал ветер.

Возвышаясь над толпой маленьких жилистых туземцев, Камачо Перейра сверял их имена с лагерным списком. В этот вечер он надел короткую куртку из кожи антилопы-куду, украшенную вышивкой и бисером, и расстегнул ее, выставив наружу мощную волосатую грудь и плоский живот, покрытый броней мускулов, волнистой, как песок на обдуваемом ветром пляже.

— Мы слишком много их кормим, — говорил он Зуге. — Толстый негр — ленивый негр.

Заметив выражение лица майора, он хихикнул: слово «негр» всегда было поводом для разногласий. Зуга запрещал ему произносить его, особенно в присутствии черных слуг, потому что некоторые только это и понимали.

— Меньше корми, крепче бей, и они будут работать, как звери, — со смаком продолжил Камачо.

Баллантайн пропустил эти перлы философии мимо ушей и подошел к старшим групп, чтобы посмотреть, как они делят провиант. Двое из них, по локоть в муке, опускали руки в мешки с провизией и выдавали ее выстроившимся в очередь носильщикам. Очередь медленно сокращалась. Каждый подставлял свой калебас или поцарапанную эмалированную миску, и один раздатчик насыпал в нее ковш молотого на камнях красно-коричневого зерна. Другой клал сверху кусок копченой речной рыбы. Рыба была похожа на шотландскую копченую селедку, но пахла, как боксер-профессионал к концу поединка. Как только носильщики удалятся от реки, рыба станет недоступна: их единственными деликатесами станут личинки, долгоносики и тому подобное.

Вдруг Камачо вытащил из очереди одного человека и рукояткой плети влепил ему крепкий подзатыльник.

— Он подходит второй раз, хочет получить добавки, — бодро объяснил проводник и шутливо пнул вслед убегавшему. Если бы пинок достиг цели, он сбил бы человека с ног, но все носильщики научились относиться к Камачо с осторожностью.

Зуга дождался, пока последний носильщик получит свою порцию, и обратился к старшим групп:

— Индаба! Скажите людям, индаба.

Это был клич о сборе на совет. Нужно было обсудить неотложные дела. Все обитатели лагеря отошли от костров, на которых варилась еда, и торопливо сгрудились вокруг Зуги, напряженно ожидая новостей.

Майор прохаживался взад и вперед перед рядами присевших на корточки, обратившихся в слух чернокожих, оттягивая время, так как быстро понял любовь африканцев к театральным эффектам. Большинство из них понимали упрощенный язык нгуни, на котором Зуга научился говорить довольно бегло, потому что многие принадлежали к племенам шангаан или ангони.

Он простер руки к слушателям, помолчал минуту и напыщенно объявил:

— Кусаса исуфари — завтра отправляемся в путь!

Толпа взволнованно загудела, как растревоженный улей. В первом ряду поднялся один из командиров:

— Пхи? Пхи? — Куда? В какую сторону?

Зуга опустил руки, подождал, пока напряжение достигнет наивысшей точки, и махнул кулаком в сторону далеких голубых холмов на юге:

— Лапхайя! — Туда!

Раздался гул одобрения; впрочем, то же самое было бы, если бы Зуга указал на север или на запад. Они были готовы в путь. Куда — неважно. Старшие групп, индуны, громко переводили для тех, кто не понимал. Первый одобрительный рев толпы сменился неистовым гамом, но вдруг стих, и Зуга быстро обернулся.

К нему подошел Камачо Перейра, лицо которого потемнело от гнева. Он впервые услышал о том, что Зуга собирается идти на юг, и кричал с такой яростью, что с губ слетали брызги слюны. Он говорил на одном из местных диалектов, и говорил так быстро, что майор понимал лишь отдельные слова. Однако смысл был ясен, Баллантайн увидел, какой испуг появился на лицах людей, сидящих перед ними на корточках.

Камачо предупреждал их об опасностях, таящихся за южными холмами. Зуга расслышал слово «Мономотапа» и понял, что тот говорит о грозных армиях легендарной империи, о не знающих жалости легионах, чье любимое развлечение — отрезать мужчинам половые органы и заставлять оскопленных врагов их съедать. Испуг на черных лицах слушавших вскоре сменился ужасом, а ведь Камачо говорил всего несколько секунд; еще минута — и никакая сила не заставит караван выступить в путь, еще две минуты — и к утру все носильщики разбегутся.

Спорить с португальцем было бессмысленно — разразится лишь грязная крикливая перепалка, которую весь собравшийся лагерь выслушает с большим интересом. Зуга давно понял: африканцы, как и азиаты, которых он хорошо узнал в Индии, испытывают огромное уважение к победителю, и успех производит на них сильное впечатление. Если он вступит в недостойные пререкания, да еще на языке, которого никто из зрителей не понимает, он не сможет выказать ни одного из этих качеств.

— Перейра! — рявкнул майор, перекрывая поток слов португальца, и тот на мгновение замолчал.

Зуга обладал свойственным англичанам обостренным представлением о честной игре и не мог перед нападением не предупредить противника. Как только португалец повернулся к нему лицом, он двумя легкими шагами подскочил к нему и левой рукой хлестнул Камачо по глазам, заставив того выставить обе руки, чтобы защитить лицо. В тот же миг Зуга ударил его кулаком в живот, прямо под ребра. Тот согнулся пополам, дыхание со свистом вырвалось из разинутого перекошенного рта, рука опустилась, прикрывая ушибленный живот и открыв лицо для следующего удара.