Вечер, в казарме. Оторвался на минуту от партитуры, которую пишу. Я, кажется, уже тебе писал, что оркеструю “Северную звезду” Глинки для нашего оркестра. Сегодня принес капельмейстеру на просмотр. Он нашел несколько ошибок и неправильностей, но потом похвалил. Я очень развиваюсь в музыкальном отношении. Разбираюсь хорошо в оркестре. Это очень приятный инструмент, но играть на нем очень трудно. В симфоническом оркестре все духовые инструменты мне будут известны в совершенстве. А они составляют наиболее трудную часть его.

Когда партитура будет закончена, напишу тебе, как ее репетировали. Успею еще до твоего приезда написать.

Известие газетное о предложении перемирия в первую минуту потрясло меня, но скоро я успокоился и стал способен трезво рассуждать. А рассуждать трезво – значит предаться пессимизму. Мира не будет теперь.

Закончил книжку “Современного мира”. В этом № 9 есть статья, которую хочу с тобой вместе прочесть. Кто-то, очень умный человек, вероятно, знаменитый ученый, подписался одной буквой С… Мою же собственную мысль сообщил в продуманном и научном порядке. Как странно слагается мое миросозерцание. Где-то в глубине души, на границах сознания незаметно происходит работа совершенно независимо от моего мозга. Я думаю, там передумывается иначе, и рано или поздно эта глубинная мысль выплывет из неизвестности, и окажется, что я давно уже ее знаю. Это мысли об аристократизме, о либеральной буржуазии, о рабстве, об историческом развитии идеи свободы…

Терпеливо жду поезда. Скоро, скоро, детонька моя, обниму тебя.

6.12

Твое письмо так обрадовало, так обрадовало, что мигом забыл и долгое ожидание, и усталость.

В письме радость жизни, радость творчества и справедливая радость человека, получающего верную оценку. Я рад за твою умную работу (ты у меня всегда умница!). Не забудь купить ноты всех танцев, что на курсах танцевала. Как странно и грустно, что я – так верящий в тебя – до сих пор не видел тебя в танце, в настоящем увлекательном бурном танце. Видел тебя в детских танцах, “Жалоба Гречанки”, мельком в “Пьеретте”, еще в “Поэме экстаза”…

Но я терпелив, наш час еще не пришел, он ждет нас, как ждет где-нибудь тот дом, в котором заготовлено мое безмерное счастье. В этом доме будет очень удобно, комфортабельно, большая библиотека, двери чтоб не скрипели, ванна облицована эмалевыми барельефами и кровать широка.

И чтобы было много творчества. Творчество в кабинете, творчество в детской, творчество в спальне. Везде – хорошо! И по дому ходит удивительная женщина, одна из десяти в Европе.

Марьянка, купи мне в Киеве английские книжки, которых здесь нет. “Английские книжки для русских читателей” изд. Карбасников, 2 серия – все книжки, кроме Уайлда “Счастливый принц”. Сейчас спешим на игру. Марьянка, почаще балуй меня такими радостными письмами-улыбками, как это последнее.

7.12

2 часа ночи

Пришли сейчас из офицерского собрания, играли танцы для г.г. офицеров и их дам. Интересно наблюдать со стороны. Очень трогают те девушки, которые остались без приглашения на танцы. Нужно было видеть, как она расцвела, как заблестели ее глаза, когда ее наконец пригласил какой-то замухрышка-офицер. Хоть плохонький мужчина, а все же мужчина. Жалко ее было.

В начале вечера были танцы для солдат. Вот где приятно играть. Знаешь, что каждая нота входит в душу слушателей и потрясает до конца. С ними танцевали горничные, кухарки, барышни “в шляпках”. “Шляпка” для солдата – это барышня с претензией. С одной стороны, его тянет к ней, а с другой – он критически относится к ее шику. Не может выбрать между шляпкой и платочком.

Страшно захотелось почитать с тобой вместе, позаняться вместе.

Читал вчера по-французски Мопассана и решил отложить занятия до той поры, когда это можно будет с тобой вместе. Будешь меня учить хорошему выговору?

Иду спать. Досыпаю мои последние холостые ночи… Целую твои плечи. Яша

20.12

Дорогая Мариночка! Пишу в казарме, куда пошел за шоколадом и докторским хлебом.

Через несколько часов ты уедешь. У меня сильно скребет, но я крепко держу себя в руках.

Все же мы представляем из себя интересную пару: самую счастливую – и самую несчастную на свете. В счастливые минуты мы думаем о первой половине формулы, а в несчастные – о другой.

Сегодня мы несчастны, ни капли из былых счастливых минут уже нет…

КИЕВ

ЯКОВ – МАРИИ

30.12

Все как было, только странная

Воцарилась тишина…

И в окне твоем – туманная

Только улица страшна.

У меня даже и странная тишина не воцарилась. Все как было. Получил твое письмо, и снова завязалась старая милая бумажная связь между нами. Ты – письмо, я – письмо, письмо – сосуд радости, письмо – слеза грусти, – все как было!..

Все же много лучше, стал совсем спокойным и уверенным, как было в доброе старое время. Я никуда не спешу, я ничего не жду (о твоем приезде еще не думаю). Большая работоспособность. Пусть все это передастся тебе, мой друг!

…Детскость есть серьезное отношение к пустякам и к тем искренним переживаниям, которое пустяки возбуждают. Детскость есть чувство непременно бессознательное. Стоит взрослому в ту же минуту понять свою ребячливость и дальше продолжать ту же игру – и он мигом превратится в ломающееся неприятное существо. Но бессознательная ребячливость обворожительна. Смотришь на человека, когда он катается на коньках, или когда он с любопытством разглядывает замысловатую ручку зонтика (твой папа), или когда он просто по-иному, по-детски улыбается (мой папа), – тогда начинаешь понимать, что разыскал в хаосе обыденной жизни какие-то ценные самоцветные штрихи и любишь их…

…Сегодня была опять военная прогулка. На дворе очень холодно, но нет большего наслаждения этих веселых шествий. В пропавшем письме я писал, что прогулка – это целая симфония переживаний массы молодых здоровых тел. Это настроение перебрасывается от одного к другому и завладевает самыми мрачными душами. Когда заиграет музыка (это мы играем, это я играю), то все это настроение получает ритмическое воплощение. Изо всех ворот выбегают дети, кухарки в калошах на босу ногу, пересмеиваются с солдатами, а те смотрят, как стадо голодных волков.

Сегодня на прогулке продумал несколько мыслей о Чехове. Вот по какому поводу. В газете один скорбит по поводу того, что Москва теряет свой московский облик из-за беженцев (читай евреев), которые портят русский язык. Он пишет, что теперь уже говорят “зво́нят”, “я спа́ла”, как спадает, вероятно, вода после разлива. Я думаю, что всякие тоскливые слова об ушедшем, вроде Вишневого Сада, не имеют никакого жизненного обоснования. Остается только некоторый эстетический флер. Я не Лопахин, но Лопахин мне ближе всех остальных умирающих людей. Он единственный – живой. Но задуман был как комический герой! И вообще – комедия! Чехов видит обитателей имения как сатирические типы. Но если так, то Лопахин из них единственный деятель. Приговор прошлому, но в мягкой комедийной форме. А Станиславский драму разыгрывал. Красивый помещичий дом с колоннами, красивое страдание его высших обитателей. Чехов не смеется, он грустно улыбается уютному миру, к которому сам принадлежит, и это прощальная улыбка. Не потому, что он знает, что скоро умрет, а потому что понимает, что этот мир его не надолго переживет… Пусть рубят цветущие деревья – я знаю, вырастут на их месте кривые закоулки бедных домов, которые столпятся вокруг фабрики. Страдания увеличатся, семейный строй распадется, но будет сделан еще один шаг к сознанию, сознательности. Будет ли сделан следующий шаг к борьбе – это меня сейчас мало интересует. Самое главное зло – человечество бедное, грязное, некультурное, не понимает ничего. И за приобретение сознательности платят обыкновенно вековыми страданиями и большой кровью. Но это стоит такой цены. Мне кажется, Чехов это предчувствовал. Прошлый мир презирал, а будущего боялся. Страдание вишневосадцев – приукрашенное. Другое страдание – обнаженное, надорванное, голодное, но активное, действенное – преобразуется в нечто невиданно новое, что превзойдет все утопии первых социалистов от Томаса Мора до Томмазо Кампанелла, всё задолго до Маркса было придумано и продумано. Думаю, что через сто лет, когда культура человеческая разовьется до невиданного уровня, Чехова будут смотреть на театрах именно как высший памятник ушедшего мира. Но пьесы его – необходимая ступень к высшему и лучшему…