В классе джазовой гитары, после мытарств с мистером Кингсли, Юрик перешел к новому преподавателю, Джеймсу Лавски, с которым сошелся вкусами. Каждый день открывались новые возможности, но стала гораздо нужнее теория. Раньше гитара в Юриковых руках была похожа скорее на духовой инструмент, теперь Юрик понял полифонию. Именно в классе джазовой гитары он приобрел музыкальную грамотность и стал писать первые аранжировки джазовых стандартов. Оказалось, что это самое интересное.

Два года Юрик занимался в школе. Играл в школьном джазе, его считали крутым. И сам он в этом не сомневался. Прежнее увлечение битлами считал возрастным, хотя нежное чувство – память первой музыкальной любви – сохранил. Играл он теперь то, что играли великие джазовые гитаристы – Вес Монтгомери, Чарли Берд, Джордж Бенсон. Копировал, прикусив изнутри губу, напряженно. Среди всего разнообразия новых музыкальных имен отдельной статьей стоял Джанго Рейнхардт, бельгийский цыган без двух пальцев на левой руке. Он был просто непостижим и недостижим, как существо с другой планеты. Второго такого не было и быть не могло.

На первом же году американской жизни Юрик открыл для себя Нью-Йорк и влюбился в него. Это была столица его музыки, и более всего захватила его уличная музыкальная жизнь “Большого Яблока”. Город воплощенной мечты. Попадая туда, он готов был идти за первым встреченным уличным музыкантом, как в детстве за первым попавшимся котом.

Каждое воскресенье он мотался в Нью-Йорк с одноклассниками или в одиночку. Потом осмелел, стал брать с собой гитару и пристраиваться к играющим в метро или в сквере музыкантам. Иногда гнали, иногда принимали. Но с того времени с гитарой он не расставался – куда бы ни шел, она была при нем.

Отношения с Мартой были прекрасными, хотя порой она из-за него сильно переживала, особенно в ту первую ночь, когда он не вернулся из Нью-Йорка, ночевал с компанией музыкантов, курил с ними траву… Потом такие “загулы” стали случаться все чаще. Нью-Йорк был так приветлив, так дружелюбен… Лонг-Айленд казался ему теперь деревней, где ровным счетом ничего не происходит. Это было не так, там были свои джазовые фестивали, своя отдельная тусовка, но с Нью-Йорком – несравнимая.

Школу он кое-как закончил. Шекспира по-английски читать так и не научился, но для “среднего балла” хватило домашнего образования, Нориного чтения вслух и постоянных театральных разговоров, в которых Шекспиру уделялось достаточно внимания. Математичка, время от времени будившая Юрика на уроках математики, раздражалась на его сонливость, но знала, что задачки, на которыми пыхтят одноклассники, он решает в уме и быстро. Математику в России преподавали лучше. А может, Витин ген просыпался… По музыкальным дисциплинам у него были хорошие баллы, и Марта, лишенная слуха, страшно гордилась его успехами и мечтала, что он будет учиться дальше, в каком-нибудь прекрасном музыкальном месте вроде Беркли…

В конце второго учебного года Юрик спросил любимого джазового учителя Джеймса – что бы ты делал на моем месте? “Заперся бы на пять лет в комнате и играл. Больше тебе ничего не надо”. Это предложение Юрику в целом понравилось: единственное, что его не устраивало в этом совете, – запертая комната.

Его тянул к себе город, менее всего похожий на запертую комнату… Там на каждом углу цвела восхитительная житуха, а учиться он хотел на ходу, играя…

На торжество по поводу окончания школы – prom – прилетела Нора. Самолет приземлился рано утром, она отвезла чемодан к Марине Чипковской и сразу же поехала на Лонг-Айленд.

Юрик был рад матери, но встретил ее так, как будто она вчера вышла из дома. А не виделись они полтора года… Он немедленно взял гитару, чтобы показать, чему он за это время научился, и играл ей четыре часа без перерыва.

Нора после перелета еще не очухалась, шли вторые сутки, как она не спала. Сначала очень радовалась Юриковой музыке, потом стала засыпать, потом вошла в странное состояние между сном и явью, в голове началась какая-то светомузыка, сполохи синего и едко-зеленого, отвратительно багрового и оранжевого, и она проскочила в какое-то смежное с музыкальным пространство, где ей было опасно и как-то безвыходно… Переночевала она в доме Вити и Марты, в гостиной. Марта была радостно-приветлива и проста. Казалось, что ее обожание Вити отчасти переносилось и на Нору… Чудеса… Краем глаза Нора приметила, как Витася ласково сжал Мартино запястье, как отодвинул стул, когда она подошла к столу… Похоже было, что он научился видеть другого человека. Неужели так бывает, чтобы человек, всю жизнь относящийся к окружающим инструментально, повзрослел к пятому десятку? Это любовь некрасивой и немолодой женщины смогла такое произвести? Еще удивительнее было то, что Витася даже не спросил, что там, в России, происходит. Впрочем, происходящее там к его профессиональной деятельности отношения не имело, а разницы между Горбачевым и Ельциным он не усматривал, как не замечал и многого другого.

Наутро Нора с Юриком поехали в Нью-Йорк. Юрик водил мать по городу, показывал тот особый музыкально-хиповый город, который взрослым и солидным людям совершенно неизвестен. Он привез ее в Нижний Ист-Сайд и повел по своим любимым местам. Нора, которая в прежний свой приезд уже изрядно походила по городу с Тенгизом, изумлялась тому, как он многолик – множество разных городов, как будто незнакомых друг с другом, сливались друг с другом бесшовно: на одном конце улицы сновали с ног до головы отманикюренные люди в деловых костюмах, точно снятых с манекенов, на другом тусовались наглые босяки и опасные парни в рваных майках…

Не прошли и двух шагов, наткнулись на чернокожего музыканта, который закусывал сосиской посреди стоящих и висящих на подставках кастрюль и сковородок. Юрик поздоровался с парнем звучным рукопожатием-хлопком, обменялись парой слов…

– My Mom! – Юрик подтолкнул Нору к парню. Тот протянул ей руку. Неожиданная для толстяка рука – подвижная и юркая, как отдельное животное. Музыкант дожевал сосиску и брякнул по висящей кастрюле – она отозвалась неожиданно низким звуком. Это была увертюра. Он дал ей отзвучать и заколотил то пальцами, то кулаком, то ладонями по импровизированным барабанам.

– “Pots and pans”, – объяснил Юрик с гордостью. – Здешний гений. В мире такой единственный!

“Город-театр”, – подумала Нора, еще не успев как следует рассмотреть все его площадки, притягивающие внимание, и укромные, возникающие на пустом месте сцены и кулисы, подсобки и рабочие цеха. Юрик не только показывал ей любимые места, но демонстрировал заодно, что город принял его как своего ребенка, одного из множества играющих, танцующих, беспутных, веселых. Нора тогда не вполне понимала, до какой степени эта атмосфера свободы и полета подпитана дымком марихуаны, гашиша и прочих способствующих полету веществ. Про героин она еще и слыхом не слыхивала.

Юрик завел Нору в излюбленные места тусовки – “Performance Space 122”, “Collective Unconscious”. Народу там в это время почти не было, только пустые банки из-под колы, пакеты, части разъятого велосипеда, грязный тюфяк, спальный мешок и сломанный зонт олицетворяли собой это самое “Коллективное бессознательное”. Это и впрямь было место придонных радостей и шальной свободы, место, где поют, пьют, играют и ширяются поздними вечерами и ночами. Стало немного не по себе. Обошли несколько похожих площадок: кое-где Юрика знали, с ним здоровались, он гордился своей причастностью к этой андеграундной жизни. Несколько ребят мертво спали, завернувшись в спальники. Один явно пьяный старик проснулся, вылез из кучи тряпья, попросил денег. Конченый человек.