туда-сюда по своему кабинету с сигаретой в руке, пока я сижу, плачу и ною. – Но, если позволишь заметить, я уверен, что это ошибка, большая-большая ошибка.

12

Случайный минет

сейчас идет дождь льет дождь

храпит спящий старик

я укладываю себя спать

я слышу вой сирен на улице

все мои мечты сделаны из хром

мне никак не вернуться домой

я лучше умру до того, как проснуться

как мэрилин монро

и выброшу свои сны на

улицу и от

дождя они станут расти

Том Уэйтс.

Сладкая маленькая пуля из миленького голубого ружья[321]

За пару недель до отъезда в Лондон я звоню Рефу и говорю, что мне нужно сообщить кое-что очень важное. В зловещих тонах рассказываю ему, что уезжаю в Англию и никогда не вернусь, как будто сама мысль о том, что я навсегда исчезну из его жизни, может принести ему что-нибудь, кроме облегчения. Он бормочет то одно, то другое, фразочки, которыми часто разговаривают старосты в общежитиях: что-то о том, что расстояние помогает увидеть все по-новому, а под конец замечает, что жаль было бы съездить в Европу и не побывать на континенте. Я понятия не имею, что это значит, и Реф говорит, что континент – это Европа минус Британские острова, и мне кажется глупым объяснить, что у меня нет сил ни на Париж, ни на Амстердам, ни на Венецию и что большую часть поездки в Лондон я, скорее всего, проведу в полнейшей кататонии. Если он настолько плохо меня знает, что не додумался до этого сам, то, вероятно, он вообще меня не знает, а наша любовь была еще большим миражом, чем мне казалось.

Субботним мартовским вечером у выхода на посадку Continental Airlines в аэропорту Ньюарк мама, которой, наверное, очень меня жалко, дает мне 500 долларов наличными на новую жизнь. Как будто мы в России 1902 года, и я покидаю страну, чтобы начать все заново в Новом Свете, там, где улицы вымощены золотом. Интересно, как долго мы сможем продолжать эту шараду, как долго будем делать вид, что я улетаю в Лондон, чтобы жить? Очевидно, что, если я для чего и еду в Лондон, так это для того, чтобы умереть или, по крайней мере, выстоять схватку со смертью.

Я получила студенческую визу с разрешением на работу, я составила длиннющий список телефонных номеров, который мог бы посоперничать с лондонской версией 411, но где-то подо всем этим глянцем новых возможностей я знаю, что в Лондоне мне будет так же плохо, как и везде. В Гарварде преподавательница в последний момент стала советовать мне отправиться на Карибы или даже во Флориду – она все повторяла, что с таким настроением, как у меня, дорога на Барбадос, а не в Британию, – но уже было слишком поздно. Тем более что я отправлялась в эту поездку с условием, что на самом деле буду заниматься чем-нибудь, а не просто валяться под солнцем на пляже. Собирая вещи в поездку, я отвела под книги целую сумку – «Тотем и табу» Фрейда, «Бытие и время» Хайдеггера, «Книга смеха и забвения» Милана Кундеры, «Поля философии» Дерриды, антология Маркса и Энгельса и разные другие пляжные книжки – потому что была до чертиков одержима мыслью, что буду заниматься. Хотя в глубине души, конечно, уже все понимала. А как иначе объяснить, почему я в последнюю минуту решила захватить с собой «Открытки с края бездны»[322] Кэрри Фишер?

За неделю до отъезда в Лондон, на свадьбе, я встретила Барнаби Спринга, выпускника Гарварда, который жил на Слоун-сквер и проматывал свое наследство на всякие авантюры в киноиндустрии. Весь прошлый год он провел на съемках в Кении, или в Мозамбике, или на Борнео, что-то такое. Барнаби родился и вырос в Лондоне, настоящий брит, кроме шуток, мальчик из Итона, который переходил из одной школы-интерната в другую с тех пор, как ему исполнилось семь, а еще пообещал встретить меня в аэропорту, ну и вообще быть в моем распоряжении, когда я приеду. В предвкушении будущей поездки я была в неплохой форме на той свадьбе, так что, уверена, Барнаби понятия не имел, на что подписывался. Возможно, к нему пришли проблески понимания, когда я позвонила ему шесть или семь раз в ночь перед вылетом – я впервые в жизни звонила на другой континент и, видимо, взбудораженная новизной, решила набирать его номер снова и снова – просто чтобы удостовериться, что он будет в аэропорту вовремя или даже немного заранее. Каждый раз я пыталась заново ему объяснить, что мне неловко за свою тревожность и так не хотелось быть навязчивой, просто все дело в том, что в Европу я лечу впервые, и у меня вроде как есть эта жуткая фобия – она началась еще в летних лагерях, где я постоянно скучала по дому – насчет встреч в аэропортах и на автобусных вокзалах. Я пыталась над собой подшучивать – хо-хо-хо, я такая глупышка, – и Барнаби вроде как был не прочь подыграть. Но приблизительно к седьмому моему звонку, когда в Англии было пять утра, мои предотъездные волнения уже не казались Барнаби такими же очаровательными, как в самом начале, и превратились в источник бессонницы и раздражения.

Само собой, перелет в Англию от начала до конца оказался сплошной бессонницей и раздражением. Я глотала одну таблетку тиоридазина за другой, но нервничала так сильно, что не смогла заснуть в самолете. На счастье, как только мы прибыли в Гатвик, где надо было проходить таможню и бог знает что еще, лекарство наконец начало действовать. Пробираясь через аэропорт, я чувствовала, будто бреду по наполненной эфиром пещере с кандалами на ногах. Воздух, все вокруг, сама атмосфера – все казалось таким плавным, все сопротивлялось движению. Я почти заснула в машине Барнаби (конечно, это был Jaguar), но мне показалось, что это будет невежливо, и я изо всех сил старалась не спать и не отвлекаться. Вот тогда я и поняла, какой отчаянной ошибкой было лететь в Лондон: во всем городе у меня не было ни единого друга, мне придется полагаться на добрых незнакомцев со странным акцентом и тратить тонны энергии, чтобы оставаться милой и очаровательной, хотя к тому времени все мои умения сведутся к готовности вырубиться в любой момент. Ну и идиотка! Я еле удерживалась, чтобы не попросить Барнаби прямо