И ровно неделю спустя, 23 сентября, загадочный М. Ренье прибывает в Мец. В течение десятилетия французы считали его зловещей фигурой и почти наверняка агентом Бисмарка. Но куда справедливее было бы посчитать его просто шутом. И все же в Ренье есть нечто, внушающее уважение к нему, как к человеку энергичному, инициативному, напористому и уверенному в себе, – шутка сказать, ринуться без приглашения в сферы высокой дипломатии, совсем как кто-нибудь из театральной публики вдруг бросится на сцену пожимать руку оперной примадонне. Он был деловым человеком с сомнительным прошлым и женой-англичан-кой, единственной и несомненной чертой которого, если не считать его неуемной и неуместной дерзости, была лишь страстная преданность Второй империи. Ренье был убежден, и не без оснований, что Бисмарк скорее предпочтет вести переговоры с имперским regime (режимом), а не с правительством национальной обороны, и поэтому вдруг написал императрице в изгнании в Гастингс, убедив ее осудить революционное правительство, положиться на флот и призвать лояльную часть армии и страны сплотиться вокруг ее личности. Императрица оставила это предложение без ответа, настолько безответственным показалось все в нем изложенное, и отказалась принять автора послания. Поэтому Ренье решил передать свое предложение самому императору и, чтобы получить доступ к нему, призвал к себе на помощь шапочное знакомство с молодым принцем империи и убедил мальчика черкнуть пару слов о приветствии его отцу на обороте этюда сражения при Гастингсе. Обзаведясь этим замечательным документом, Ренье 20 сентября пробился в главную ставку пруссаков в Ферьере, где принявший его Бисмарк уезжал в Вильгельмсхёэ. Канцлер уже провел переговоры с Жюлем Фавром, но в Ренье видел альтернативный вариант. В конце концов, этот Ренье набивался в посредники, будучи самопровозглашенным эмиссаром вполне законной Второй империи, в то время как Фавр был полномочным представителем самопровозглашенной республики. Поэтому он и принял Ренье особенно уважительно и объяснил свое недоумение с подчеркнутой откровенностью. В ходе их беседы Ренье объяснил свой план. Он мог бы отправиться в Мец и в Страсбург, где находились остатки имперской армии, и там попытался бы убедить генералитет в случае, если они решат сложить оружие, сделать это от имени императора. Тогда императрица вызвала бы – вероятно, под защитой этой армии – членов Сената, Законодательного корпуса и Государственного совета и объявила бы правительство национальной обороны низложенным, взяв бразды правления в свои руки, и провела бы мирные переговоры. План этот не представлялся таким уж и утопичным. Благодаря ему появлялось правительство и де-юре и де-факто, что было необходимо для заключения мира. И Бисмарк, снабдив Ренье вполне легальным laissez-passer, направил его в ставку Фридриха Карла, не забыв присовокупить и напоминание о том, чтобы этому человеку оказывалось всяческое содействие для обеспечения доступа в крепость. И вечером 23 сентября, в статусе чиновника Красного Креста, так и не выпуская из рук этюд битвы при Гастингсе, Ренье предстал перед охраной в Меце.

Базен счел верительные грамоты Ренье не более впечатляющими, чем сам Бисмарк, но проявил куда большую, чем Бисмарк, готовность ухватиться за любую соломинку.

Нельзя сказать, что проект Ренье казался ему таким уж безнадежно плохим. Он не питал доверия к правительству в Париже, а Ренье предлагал ему способ избежать бесславной капитуляции, уже нависшей над ним. Но Базен растолковал Ренье, что если уж его армия и покинет Мец, то исключительно не будучи связанной какими бы то ни было обязательствами перед кем бы то ни было, с вооружениями и обозом, и что не может быть и речи о сдаче крепости. Ренье тут же предложил Базену послать своего представителя к императрице, предпочтительно кого-нибудь из генералов, с которыми она была в самых приятельских отношениях, к примеру Бурбаки или Канробера. Базен был не против, но Канробер, которому было уже не привыкать отвечать отказом на всякого рода досадные назначения, категорически отказался выступить в предложенной ему роли. А Бурбаки, напротив, согласился, когда Базен отдал ему один из своих прямых приказов, что бывало нечасто, и 25 сентября Бурбаки, явно не в своей тарелке, переодетый в чужой штатский костюм и в форменном кепи Красного Креста, выехал из крепости, чтобы направиться в Англию. Но, добравшись до Брюсселя, генерал стал подозревать всю никчемность порученной ему миссии, и по прибытии в Англию его подозрения подтвердились. Императрица Евгения наотрез отказывалась вникнуть в суть дела и элегантно отказалась связывать себя любыми обязательствами, могущими оказаться во вред действиям правительства национальной обороны. С ее отказом предложенный Ренье план рухнул, и все его хитроумные ходы завели его в тупик.

Однако этот инцидент в значительной степени способствовал стремительному обострению конфликта между Бисмарком и Мольтке, и чувства последнего разделяли многие в штабе 2-й армии. Судьбу армии Базена там относили к кругу чисто военных вопросов, и Мольтке, и Фридрих Карл с тревогой следили, как с легкой руки Бисмарка этот драгоценный трофей ускользает от них. «Ни при каких обстоятельствах принесенные армией у Меца жертвы не должны обернуться отрицательным результатом в военном отношении, – не скрывал сочувствия Мольтке в своем письме начальнику штаба Фридриха Карла генералу фон Штиле и сетовал в беседе с Мантейфелем, что ввиду безоговорочной поддержки королем Вильгельмом I фон Бисмарка руки у него связаны, он вынужден смириться с миссиями и Ренье, и Бурбаки.

Но Фридрих Карл все же сумел малой кровью заполучить очки. Проезд Бурбаки по ошибке неверно датировали, и командование 2-й армии по возвращении Бурбаки из Англии проинформировало его о том, что, мол, его разрешение повторно войти в крепость в связи с истечением срока недействительно. Это было заведомо идиотской отговоркой, и Мольтке прекрасно это понимал. Бурбаки был менее опасен для Пруссии в крепости Меца, нежели за ее стенами, и то, что он собирался сообщить в крепости о состоянии дел во Франции, явно не способствовало бы росту решимости Базена дать немцам отпор. Но приказ Мольтке все же пропустить Бурбаки поступил лишь после 9 октября, а к тому времени было слишком поздно: Бурбаки оставил попытки попасть в крепость и передал себя в распоряжение правительства национальной обороны.

Письмо Бурбаки, в котором он объявлял о провале его миссии, было передано немецкими аванпостами в Мец 29 сентября. К нему прилагалась и вежливая записка Базену от Фридриха Карла, сообщившего маршалу о сдаче Страсбурга 27 сентября.

В течение почти двух веков Страсбург вместе с Мецем считался самым надежным оплотом на северо-востоке Франции и одной из самых крупных в Европе крепостей. На самом же деле эти две крепости нельзя было и сравнивать. Мец по крайней мере располагал удаленными фортами, защищавшими крепость от артиллерийских обстрелов, за исключением, пожалуй, осадной тяжелой артиллерии, исключавшими все попытки взять ее штурмом, разве что ценой сосредоточения колоссальных сил. Что же касалось Страсбурга, то мало что было предпринято со времен Вобана для усиления его обороноспособности. Вобан укрепил город, возведя комплекс взаимодополняющих фортификационных сооружений, позднее усиленных каменной стеной и наполненным водой рвом. Наружная стена была оборудована необходимым количеством бастионов, способных противостоять артиллерии XVII века. Внутренняя цитадель представляла собой отдельную самостоятельную крепость, державшую под контролем периодически затопляемую окружающую равнинную местность. До середины XIX века Страсбург соответствовал статусу крупной крепости, но времена изменились. Во-первых: развитие артиллерии, увеличение дальности стрельбы орудий наряду с усовершенствованием боеприпасов и увеличением их взрывной мощности обесценили достижения Вобана. Отныне город можно было обстреливать даже с территории Германии, причем совершенно беспрепятственно, ибо противостоять подобному обстрелу могли лишь орудия эквивалентной мощности, если бы таковые были установлены в самой крепости. Во-вторых, Страсбург начиная с 1815 года непрерывно разрастался – за пределами крепости как грибы росли пригороды с промышленными и гражданскими объектами вполне мирного назначения. В-третьих, почти не проводились работы по созданию для жителей города и солдат гарнизона подземных укрытий, а также складов, в частности складов боеприпасов, с тем чтобы можно было дать адекватный ответ на артобстрелы противника средствами современной артиллерии. В целом французские военные власти, парализованные нехваткой финансов и упорно придерживавшихся идеи о том, что кампания будет начата со вторжения в южные районы Германии, практически не предпринимали ничего для подготовки Страсбурга к длительной осаде. Там имелись запасы продовольствия на 60 дней, в том числе хлеба примерно на 180 дней, но крепость располагала лишь примерно 250 единицами артиллерийских орудий 15 различных типов, многие из которых были гладкоствольными и, как следствие, малоэффективными, если ими вооружать батареи на крепостных валах. Личный состав комплектовался из числа двух запасных артполков корпуса Мак-Магона. Не предпринималось и попыток сформировать и обеспечить всем необходимым регулярный гарнизон: Мак-Магон оставил в Страсбурге лишь один полк, усиленный после 6 августа теми, кто в панике отступил после боя при Фрёшвийере. Они вместе с бойцами мобильной гвардии, национальной гвардии, таможенниками и саперами-пожарными и составляли гарнизон страсбургской крепости численностью около 17 000 человек. Во главе гарнизона стоял генерал Ульрих, сменивший Дюкро на посту командира 6-й дивизии: 68-летний генерал старой закалки – благородный, бесстрашный и напрочь лишенный воображения, которому вменили в обязанность обеспечить в случае необходимости храбрую, но полностью безынициативную оборону.