В Рио-Саладо крыльями хлопали ставни, зияли выбитыми окнами пустые дома. На тротуарах валялись бесформенные тюки. Многие жители городка уехали, остальные не знали, каким святым молиться о своем спасении. На пороге своего дома шатался изможденный старик с разбитым ревматизмом телом. Какой-то молодой человек пытался поддержать его на ходу, остальные члены семьи нетерпеливо дожидались их в набитом под завязку фургоне. «Могли бы дождаться моей смерти, – дребезжал старик, – и где я теперь умру?» Главную улицу заполонили легковые машины, грузовики, повозки – об этом исходе можно было бы сочинить целую историю. На вокзале растерянная толпа ждала поезд, который все не шел и не шел, немилосердно опаздывая. Люди перебегали с места на место, закатывали глаза и напоминали слепых, выпущенных на все четыре стороны в незнакомой местности, брошенных всеми святыми и ангелами-хранителями. У страха, безумия, тоски, краха и трагедии теперь было только одно лицо – лицо этих людей.

Жермена сидела на пороге аптеки, обхватив руками голову. Наших соседей уже не было, и лишь их собаки бегали за оградой.

– Что мне делать? – спросила она меня.

– Оставайся, – ответил я, – тебя никто даже пальцем не тронет.

Я обнял ее. В тот день она показалась мне такой крохотной, что уместилась бы даже в ладошке. Все ее естество выражало тоску и отчаяние, отупение и подавленность, неуверенность и поражение. Глаза покраснели от слез и страха. Ноги подкашивались от бремени тысячи самых разных вопросов. Я поцеловал ее в мокрые от слез щеки, в морщинистый лоб, в голову, раскалывающуюся от обилия мрачных мыслей. В моих руках трепетали все огорчения этого мира… Я помог ей подняться на второй этаж, а сам опять вышел на улицу. Мадам Ламбер простирала к небу руки и хлопала ими по бедрам. «Куда мне ехать? Куда мне ехать? На всем белом свете у меня нет ни детей, ни близких». Я попросил ее вернуться домой. Она меня не услышала и продолжила разговаривать с самой собой. В конце улицы с чемоданами на плечах бежало семейство Равирес. На площади перед мэрией, побросав на землю пожитки, требовали автобуса еще несколько семей. Мэр прилагал последние усилия, чтобы их успокоить, но тщетно. Пепе Ручильо, со своей стороны, увещевал всех разойтись по домам и ждать, пока ситуация не успокоится. «Мы у себя дома. И никуда не уедем». Его никто не слушал.

Андре Соса в одиночку развлекался в своем баре, продуваемом всеми ветрами, поскольку все его окна и двери были выбиты. Посреди переломанных столов, разгромленной стойки и звездно-полосатых зеркал. На полу искрилось битое стекло и хрустели черепки. С потолка на всю эту разруху жалко взирали плафоны с разбитыми лампочками. Андре играл в бильярд. Ко мне он не проявил никакого интереса. Он больше ни на что не обращал внимания, натирал мелом кий, упирался в стол локтем и метил в воображаемый шар. Шары на столе отсутствовали, зеленое сукно было разодрано в клочья. Андре было наплевать. Он целился в шар, доступный исключительно его взору, и бил по нему. Затем выпрямлялся, прослеживал глазами траекторию и, когда тот попадал в лузу, победоносно вскидывал кулак и переходил к другому краю стола. Время от времени он подходил к стойке, затягивался сигаретой, клал ее обратно в пепельницу и возобновлял партию.

– Деде, – сказал я ему, – тебе не следует здесь оставаться.

– Я у себя дома, – процедил он сквозь зубы, забивая шар.

– Только что, возвращаясь из Орана, я видел горевшие фермы.

– Я отсюда никуда не уеду. Дождусь их.

– Ты прекрасно знаешь, что это глупо.

– Говорю тебе, я отсюда никуда не уеду.

Он повернулся ко мне спиной и продолжил играть. Сигарета в пепельнице погасла; он прикурил другую, потом еще одну и так до тех пор, пока рука в порыве досады не смяла опустевшую пачку. День клонился к закату, и бар потихоньку погружался во мрак. Андре все играл и играл. Наконец он бросил кий, подошел к стойке и сел прямо на пол. Уткнулся подбородком в колени и закинул за голову руки. Так он просидел довольно долго, пока наконец не послышался стон. Не меняя позы, Андре залился слезами, его тело сотрясалось от рыданий. Затем он вытер лицо полой рубашки и встал. Вышел во двор, принес несколько канистр с бензином, полил им стойку, столы, стены, пол, чиркнул спичкой, и весь зал тут же окутался пламенем. Я схватил его за руку и вытолкал на улицу. Он встал во дворе и, словно одержимый, смотрел, как исчезает в огне его детище.

Когда огонь перекинулся на крышу, Андре сел в машину. Не сказав ни слова. И не посмотрев в мою сторону. Завел двигатель, отпустил тормоз и медленно покатил к выезду из городка.

4 июля 1962 года перед аптекой остановился «Пежо-203». Два человека в костюмах и солнцезащитных очках приказали мне следовать за ними. «Простая формальность», – сказал один из них на арабском с ярко выраженным кабильским акцентом. Жермена была больна и лежала у себя в комнате.

«Мы вас надолго не задержим», – пообещал водитель. Я сел на заднее сиденье. Машина развернулась на площади. Я откинулся на спинку. Ночь я провел у постели Жермены и очень устал.

Рио-Саладо напоминал собой конец целой эпохи, лишенный жизненной субстанции, предоставленный своей новой судьбе. Триколор, реявший на фронтоне мэрии, сняли. На площади крестьяне в тюрбанах окружили взобравшегося на край фонтана оратора. Он держал перед ними речь на арабском, они слушали его с торжественным выражением на лицах. Редкие европейцы крались вдоль стен, не в состоянии бросить родной край, свои кладбища, свои дома, кафе, где они знакомились и ссорились с друзьями, готовились к свадьбе, вынашивали планы – тот кусочек родины, где они давно обрели смысл земного бытия.

Погода стояла чудесная, солнце в небе казалось огромным, как боль отъезжающих, как радость новых хозяев. Виноградные лозы колыхались в поднимавшемся над землей знойном воздухе, миражи на горизонте вообразили себя настоящим морем. Кое-где горели фермы. Повисшая над дорогой давящая тишина будто свернулась клубком и замкнулась в себе. Мои спутники молчали. Я видел только их прямые шеи, руки водителя на рулевом колесе и сверкающие часы на запястье его соседа. Лурмель мы проехали будто в каком-то непонятном сне. Там тоже вокруг импровизированных трибун громоздились толпы. Бело-зеленые флаги с полумесяцем и кроваво-красной звездой свидетельствовали о рождении новой республики, возвращенной истинным хозяевам.

Когда мы подъехали ближе к Орану, на обочине стали появляться остовы автомобилей. Некоторые сгорели дотла, иные стояли разграбленные, с вывороченными дверцами, задрав в небо капоты. Повсюду были разбросаны сумки, тюки, чемоданы – открытые, вспоротые и разбитые, – на кустах висело белье, шоссе усеивали брошенные пожитки. Кое-где виднелись следы насилия: кровь на песке, разбитое железным прутом ветровое стекло. Многие изгнанники так и не смогли уехать, их перехватили по дороге и убили. Немало было и таких, кто спасся, спрятавшись в виноградниках, и теперь пешком пытался выйти к городу.

Оран будто бился в лихорадке. По пустырям носились стайки ребятишек и закидывали камнями проезжавшие автомобили, во все горло превознося свою собственную свободу. На улицах копошились радостные толпы. Дома вибрировали от ликующих возгласов арабских женщин, носивших паранджу как хоругвь, гремели раскатами бендиров, дарбук, других барабанов, громогласных автомобильных гудков и патриотических песен.