– А как ты могла его любить?

Инге молча подошла к камину и положила руки на решетку, словно пытаясь согреться и унять дрожь. Только сейчас Ури заметил, что в подвале холодно и сыро, а она так и не переоделась после теплого дня. На ней были те же короткие бежевые шорты и низкие резиновые сапожки, в которых она весь день бродила по ковру опавших листьев, снимая с крюков герани и упаковывая их для зимней спячки. Трудно было поверить, что с тех пор прошло всего несколько часов!

После долгого молчания, которое физически ощутимо повисло между ними, раня кожу и легкие сырым, холодным воздухом и колючими ледяными осколками, Инге сказала, не оборачиваясь:

– Ты прав. Ты тысячу раз прав. Ты можешь уехать. Ты не обязан оставаться со мной. Возьми фургон и оставь на вокзальной стоянке. Я заберу его, когда смогу.

Пока она, глядя на черные хлопья пепла в угасающем камине, произносила эти гордые жалкие слова, Ури внезапно увидел ее, как во сне, – изнутри, сквозь одежду и плоть: она стояла перед ним на коленях и умоляла его остаться, не покидать ее, не бросать в беде, не выдавать на расправу. Теперь она окончательно превратилась в испуганную маленькую девочку, которую только он мог спасти. Чувствуя всю тяжесть своей ответственности, он шагнул к ней, повернул лицом к себе и сказал с притворным оптимизмом, с каким взрослые обращаются к детям, чтобы скрыть от них свою тревогу:

– Глупости! Никуда я не уеду. Мы сейчас пойдем наверх, и ты мне расскажешь всю эту историю сначала. А потом мы решим, как расхлебать эту кашу.

Она припала к его плечу и зарыдала так громко и отчаянно, как рыдают маленькие девочки, когда их, наконец-то находят в лесу, в котором они долго блуждали, потеряв надежду выбраться на дорогу.

Она бы, наверно, умерла, если бы Ури послушался ее, взял фургон и уехал, как она сама ему предложила. Именно так – не покончила бы с собой, не наложила бы на себя руки, а просто взяла бы и умерла. От удушья, от страха, от невозможности жить дальше, от неисправимости свершившегося, от всего.

Но он не отвернулся от нее, не уехал, не оставил ее на краю разверзшейся перед ней бездны, хоть, видит Бог, она того заслуживала. Он так прямо и спросил про Карла, имея в виду Гюнтера фон Кора:

– Как ты могла его любить?

Но она-то любила Карла, а не Гюнтера фон Кора, хоть это непросто было теперь объяснить. Это была такая давняя, такая долгая, такая надрывная история, которая сперва наполнила ее жизнь особым светом и смыслом, а потом эту жизнь разрушила. Как рассказать все это Ури – у него ведь другой жизненный опыт, другие счеты с миром?

С первого дня их любви – Инге не боялась этого слова, она с самого начала знала, что у нее это именно любовь, – она жила в трепете, что каждый новый день может быть последним. Каждый миг, обнимая Ури, вдыхая запах его разгоряченного тела в минуты страсти, слыша его смех в блаженные часы их вечерних бесед, следя за умелыми движениями его длинных пальцев во время любой работы, она снова и снова поражалась непомерности свалившегося на нее счастья. И ни на миг не могла избавиться от предчувствия, что зловещая тень Карла еще дождется своего часа и накажет ее за эту любовь: ведь Карл не из тех, кто легко отступается от своего. А ее он навечно вписал в реестр своего имущества – с той памятной встречи в терпящем крушение самолете «Тай-Эр».

Интересно, где он сейчас? Чувствует ли, что она так и не сумела выскользнуть из цепкой его хватки? Какое нелепое, нелепое стечение обстоятельств столкнуло ее опять с этим фигляром Рупертом, который даже собственных картин не пожалел, лишь бы выставить напоказ свою ничтожную персону! Можно ли считать их случайную встречу случайным совпадением, а не рукой судьбы? Инге свято верила в руку судьбы, но она также верила и в свою способность отвести эту руку в критическую минуту.

– Спасибо, – тихо сказала она, наблюдая, как Ури сгребает в охапку куртки и пиджаки Карла. Все остальные вещи он уже сложил в большую сумку, в которой она раньше принесла эти вещи сюда.

– Плащ этот небось подарила Карлу ты? – спросил Ури, снимая со спинки стула элегантный серый плащ – единственную дорогую вещь этой коллекции. И подозрительно прищурился:

– А почему, собственно, ты его по-прежнему величаешь Карлом?

– Для меня он всегда был Карл. Так он представился мне тогда, в самолете, – Карл фон Гревниц.

– А в паспорте он кем числился?

– Вообще-то я, как ты можешь догадаться, паспорт его не проверяла. Но знаю, у него был паспорт на имя Карла фон Гревница. Во всяком случае, когда он летал со мной.

– С вельможным «фоном» он все же расстаться не захотел.

Нагруженные вещами Карла, они двинулись к выходу из цветочного подвала, потому что Ури придумал простое до гениальности решение проблемы этих вещей. Убедив Инге, что невозможно незаметно избавиться от такой кучи одежды, он спросил: кто знает, что эти шмотки принадлежат Карлу? Инге озадаченно прикусила губу:

– Никто, пожалуй. Разве что Клаус – Отто ведь не в счет.

– Вряд ли Клаус регистрирует в памяти вещи – у него настройка совсем на другие волны. – Ури надел пиджак Карла и застегнул на все пуговицы. – Смотри, как он на мне сидит, в самый раз!

– Ну и что с того, что сидит хорошо? – не поняла Инге.

– А то, что если никто не помнит, чьи эти пиджаки, можно, в случае нужды, выдать их за мои. Я повешу их к себе в шкаф, никому и в голову не придет усомниться.

Инге покоробило, что Ури с такой легкостью надел на себя пиджак с плеча Карла. Она хотела как-то возразить, но вовремя сообразила, что она сама тоже вроде бы с плеча Карла, – и прикусила язык.

– А вдруг существует какая-то экспертиза, по составу пота, например... – неуверенно начала она.

– Вряд ли... Но даже если она и существует, можно завтра же все свезти в чистку – куда-нибудь подальше, в Вормс или в Шпеер. И тогда никакая экспертиза ничего не покажет.

– Все-то ты предусмотрел, еврейская голова! – то ли пошутила, то ли усомнилась Инге, запирая дверь. – Интересно, где тебя этой премудрости научили?

И, не глядя на Ури, направилась к лестнице. Неужели она все-таки ему не доверяет?

На верхней площадке их поджидал Отто, весь издрожавшийся в тонкой ночной сорочке, взмокшей от нечеловеческих усилий, которые понадобились ему, чтобы без посторонней помощи перебраться из кровати обратно в кресло. Он сидел тихо-тихо, задерживая свое хриплое дыхание ради того, чтобы захватить их врасплох. Зато, как только он увидел дочь, он поднял такой ужасный трезвон, что Инге уронила сумку, из которой веером рассыпались рубашки и выкатились клубки свернутых носков.

«Что случилось что случилось», – надрывно отстукивал Отто.

– Ничего не случилось, папа. Все в порядке. А почему Клаус не снял с тебя протез?

Отто и не подумал ответить на ее вопрос. Он был полон своих вопросов: