– Нет, к тому, что произойдет после нашего отлета.

– После нашего отлета?

– Всему свое время, майор, – усмехнулся Висквиль.

– А как же два дрона наших союзников?

– Говорю же – всему свое время.

– И посылай.

– Да!

– Да?

– …Нет. Нет, я надеялся… Ладно, уже не важно. Давайте еще раз.

– Думай о чашке…

– Думай о месте, которое тебе хорошо знакомо. О небольшом помещении. О комнате, квартире или доме, о каюте, салоне машины или о корабле – о чем угодно. О привычном месте, где ты ориентируешься с закрытыми глазами, где даже в темноте ты ни на что не наткнешься, ничего не опрокинешь и не сломаешь. Представь, что ты там. Представь, что ты туда приходишь и кладешь какую-нибудь крошку, бусину или семя в чашку или в другой сосуд…

Ночью ему снова было трудно заснуть. Он лежал свернувшись на широком спальном помосте в полости гигантского плода, где отвели жилье им с Висквилем и большей части монахов, вдыхал сладковатый пряный воздух и смотрел во тьму. Он начал думать о проклятой чашке, но тут же бросил. Он слишком от нее устал. Вместо этого он стал обдумывать происходящее.

Было очевидно, что имплантированная ему душехранительница была изготовлена не по челгрианской технологии. Ее предоставила какая-то другая Вовлеченная цивилизация, технологически сходная с Культурой.

Вероятно, в автономниках, похожих на сдвоенные конусы, находились ее представители – он их видел раньше, они вели с ним мысленную беседу еще до того, как это сделали Предшествующие. Но больше дроны не показывались.

Он предположил, что ими управляют извне, например откуда-нибудь из-за пределов аэросферы, хотя, памятуя о неприязни Оскендари к подобным технологиям, скорее всего, это означало, что чужаки находятся внутри автономников. В таком случае вдвойне странно, что испытания технологии, заключенной в душехранительнице, решили провести здесь, в аэросфере, хотя, возможно, это было сделано, чтобы не привлекать внимания и не возбуждать нежелательного любопытства со стороны Культуры.

Квилан мысленно сопоставил сведения о Вовлеченных цивилизациях, в технологическом отношении подобных Культуре. Их было не много, от семи до двенадцати, в зависимости от выбора критериев. Никто не был особо враждебен Культуре, а некоторые считались ее союзниками.

Этой информации было недостаточно, чтобы определить истинные мотивы тех, кто содействовал его подготовке, ведь о взаимоотношениях между Вовлеченными было известно лишь то, что сочли нужным разгласить они сами; эти сведения не содержали никаких подробностей происходящего, особенно если учесть временны`е масштабы, которыми мыслили Вовлеченные.

Даже по меркам Старших Рас аэросферы наподобие Оскендари считались невероятно древними и упрямо хранили свои тайны, разгадать которые на протяжении целых эпох безуспешно пытались сотни цивилизаций – и давно исчезнувших, и развивающихся, и даже Сублимированных. По слухам, между неведомыми создателями аэросфер, в незапамятные времена покинувшими материальную вселенную, и мега- или гигафауной, населяющей эти экосистемы, до сих пор сохранялась некая связь.

Именно по этой причине гегемонизирующие и просто агрессивные виды, не говоря уж про чрезмерно любознательные цивилизации вроде Культуры, после знакомства с аэросферами, как правило, благоразумно воздерживались от попыток их завоевания или чересчур близкого изучения.

Те же слухи, подкрепленные противоречивыми сведениями, имеющимися у Старших Рас, намекали и на то, что некогда какие-то виды попытались не то присоединить огромные странствующие миры к своей империи, не то заслать туда какие-то исследовательские аппараты даже против явно выраженной воли левиафавров и мегалитических и гигалитических сфер. Означенные виды либо быстро вымерли, либо постепенно исчезли из более поздних исторических документов, и было достоверно подтверждено, что темпы их исчезновения оказались куда быстрее, а степень вымирания – значительно выше, чем аналогичные статистические показатели у видов, в чьей истории не значилось попыток настроить против себя обитателей – а следовательно, и хранителей – аэросфер.

Квилан задумался, нет ли контактов между предшественниками аэросфер и Предшествующими Чела. Возможна ли связь между Сублимированными двух (или более) видов?

Кто знает, каким образом мыслят и взаимодействуют Сублимированные? Кто знает, как работает чужацкий разум? Да в общем-то, если уж на то пошло, – кто может заявить, что постиг принципы работы разума своих собратьев?

Наверное, на все эти вопросы ответ один – Сублимированные. А в таком случае понимание, к сожалению, односторонне.

От него требовали чуда. Его отправляли на массовое убийство. Он попытался заглянуть в свое естество – и задумался, не прислушиваются ли к его мыслям челгриане-пюэны, не наблюдают ли за образами, проплывающими в его мозгу, не измеряют ли степень его приверженности заданию и не взвешивают ли его душу на своих незримых весах. И чуть-чуть – самую малость – устыдился, сообразив, что хоть и не верит в свою способность творить чудеса, но без малейших колебаний готов совершить геноцид.

Той самой ночью, в полудреме, он припомнил ее комнату в университетском общежитии, где они познали друг друга, где он познал ее тело лучше своего собственного, лучше, чем что бы то ни было и кого бы то ни было (во всяком случае, лучше, чем что бы то ни было из намеченного к изучению), познал ее и во тьме, и на свету и раз за разом вкладывал семя в сосуд.

Воспоминание было бесполезным. Однако он помнил комнату, видел темное пятно тела, когда она порою, поздно ночью, бродила во мгле, что-то выключала, гасила благовонный фитиль, прикрывала окно от дождя. (Однажды она принесла какие-то старинные записи эротического содержания, выполненные узелковым письмом, попросила себя связать, а потом связала его – и он, всегда полагавший себя обыкновенным юношей и грубовато бахвалившийся своей нормальностью, осознал, что сексуальные игры – отнюдь не забава исключительно слабаков и дегенератов.)

Он видел, как тень ее тела скользит по лабиринту огней и отражений комнаты. Здесь и сейчас, в этом странном мире, спустя много лет, за тысячи световых от тех счастливых времени и места, он представил, как поднимается и пересекает комнату, как идет от спального помоста в дальний угол. Там, на полке, стояло – когда-то стояло – серебряное блюдечко. Иногда, желая остаться абсолютно обнаженной, она снимала кольцо, подаренное матерью. И его долгом, его почетной миссией было взять из ее рук золотое украшение и положить его в серебряное блюдечко.

– Ну что, мы готовы?

– Да, готовы.

– Посылай.

– Да… Нет.

– Гм. Ну ладно, давай снова. Думай о…

– Да. О чашке.

– Эстодьен, а прибор точно исправен?

– Да.

– Значит, дело во мне. Я просто не… Нет во мне этого. – Он уронил кусочек хлеба в суп и горько рассмеялся. – Или, наоборот, оно во мне, а я не могу его выпустить наружу.