Перед уходом Тенделл заметил малахай Блюма. Он лежал у заборного столбика, рядом с пустой бутылкой. А вокруг виднелись узкие шестипалые следы.

Тенделл об этом никому не сказал.

* * *

Исчезновение Мордухая Блюма вызвало трения между Дэном Кэрроллом и Царем Соломоном. Они грозили перерасти в насилие, но позднее в том же году двое копов ухлопали Царя в туалете бостонского «Коттон-клуба», в то время как Дэнну Кэрроллу по обыкновению свезло. Он в возрасте шестидесяти трех лет мирно почил в тысяча девятьсот сорок шестом году.

Незадолго до смерти Дэна мой дед поведал ему, как на самом деле ушел на тот свет Морда-Блюм. Кэрролл к той поре был уже бледной копией себя самого, но рассудок не потерял.

– Тебе следовало сразу же рассказать мне правду, – проговорил он.

– И ты бы мне поверил? – удивился мой дед.

– Я верил тебе всегда, – произнес Кэрролл. – Я сомневался в твоих словах как раз тогда, когда ты сообщил мне, что оставил Блюма в Портленде. Но позже я предпочел принять твою выдумку на веру и решил не выискивать в ней дыры. Не хотелось накликать на вас Царя Соломона. Хотя, думаю, если б ты меня просветил, то и Царь бы тебе поверил.

– Почему?

– А потому, что за день до смерти Царя кто-то оставил у него под дверью человеческий скальп, заспиртованный в канадском виски. Представляешь? Его, часом, не Уоллес подослал?

– Возможно.

– А тебе известно, что Блюм порешил своего двоюродного брата?

– Нет.

– Братишка жил в Нью-Гэмпшире. Завел себе винокурню и начал задаваться. Вот Блюма к нему и послали, разобраться и поучить уму-разуму. Убивать он его не хотел, но, наверное, увлекся.

Кэрролл пошевелился на своем смертном одре – ни дать ни взять старый пес, ищущий для согрева пятнышко солнечного света.

– А Уоллес знал, что Блюм отправился на север?

– Вероятно.

– А о буране?

– Стечение обстоятельств… или нечто большее, – рассудил Кэрролл. – И метель нагрянула как-то слишком неожиданно. Она, насколько я помню, застала нас врасплох.

– Уоллес шаманом не был.

– Точно? А может, ему и не надо было им быть. И что он вообще делал с товаром, который вы ему давали? Он виски не пил, это факт. Уоллес ни капли спиртного в рот не брал.

– Но у него была винокурня.

– Может быть, но прибыль он с нее не качал. – Кэрролл пытливо посмотрел на деда. – Ты вроде разбирался отлично в тех людях. Или нет?

– Проклятье! – вырвалось у деда.

– Верно, – вздохнул Кэрролл. – Все на свете требует оплаты. Даже Царь Соломон это понимал.

Веки Дэна Кэрролла начали смыкаться. Он приближался к своему вечному покою. Тот разговор был у них с дедом последним.

– И ты уже никогда не ездил в те края? – не глядя на деда, прошептал Кэрролл.

– После того случая – ни разу.

– Весьма мудро с твоей стороны. Ты считаешь, оно еще водится в тамошних лесах?

– Думаю, да.

– И что оно, по-твоему, делает?

Тут мой дед вспомнил слова, сказанные Уоллесом после смерти Морды-Блюма.

– Ждет, – вымолвил он. – Просто ждет.

I

Картина под названием «Анатомирование неизвестного человека» является одной из малоизвестных работ голландского живописца средней руки Франса Миера. Произведение это весьма своеобычно, хотя вышеуказанный предмет можно назвать типичным для нашего времени: вскрытие тела предположительно хирургом или анатомом. Свет от подвесной лампы падает на нагое тело анонимного индивидуума, скальп только что снят, являя взору череп. Естественно, под нависающим ножом анатома выставлены на обозрение внутренности, в то время как мастер готовится продолжить свое дальнейшее изыскание тайн, сокрытых в изобилующем физическими компонентами универсуме.

Не так давно я был в Англии, где лицезрел повешение Элизабет Эванс («Клюковки Бесс», как ее называли) – пресловутой убийцы и воровки, пойманной вместе с ее подельником, неким Томасом Ширвудом. «Сельский Том» был повешен, а затем выставлен на обозрение в поле близ Грэйз-Инн, однако Элизабет Эванс после смерти ждало расчленение в зале Барбер Сардженс, ибо тело женщины представляет больший интерес для хирургов уже в силу того, что реже попадается. На эшафоте Элизабет стенала и вопила, что хочет быть по-христиански погребенной в земле, а ужас перед анатомическим театром был у нее, пожалуй, сильнее страха перед петлей. Палачу в итоге пришлось даже заткнуть ей рот тряпкой и поторопиться, поскольку Элизабет приводила в смятение публику, собравшуюся на площади. Но что-то от ее страха передалось зрителям, и у эшафота началась свалка. Надо отметить, что хирурги тоже присутствовали на месте казни, хотя и были одеты как простые миряне. Конечно, толпа знала, для чего они здесь собрались, и сразу же подняли крик: дескать, бедняжка и так настрадалась от закона, и нечего применять к ней еще и дальнейшие варварские издевательства. (Правда, мне думается, призыв даровать ей вечный покой подогревался опасением, что толпа будет лишена потешного зрелища – выставления ее трупа в цепях на Сент-Панкрасе, а затем его медленного разложения на Кингс-Кросс.) Впрочем, хирурги своего добились: труп благополучно срезали вместе с петлей, после чего с покойницы сорвали одежду и швырнули ее в сундук, который водрузили на телегу. Отсюда Элизабет повезли в анатомический театр, расположенный в Крипплгейте. За сунутый пенни меня вместе с другими зеваками пустили наблюдать за действом хирургов, и там мне явилось откровение.

Впрочем, я отклоняюсь от темы. В действительности я говорю обо всем столь подробно лишь для того, чтобы подчеркнуть: живопись Миера не подлежит осмыслению в изоляции. Это срез нашего времени, и рассматривать его надлежит в контексте работ Вальверде и Эстьена, Спигелиуса, Берреттини и Беренгрия – иных великих иллюстраторов внутренних мистерий нашей телесной формы.

Тем не менее приглядитесь внимательней, и вам станет ясно, что предмет живописания Миера не таков, каким видится вначале. Лицо неизвестного человека искажено агонией, но налицо нет явственных признаков удушения, а на шее нет борозды от петли. Если преступника не сняли с виселицы, тогда каким образом оборвалась его жизнь? Хотя свет тускл, нам видно, что его руки привязаны к анатомическому столу толстой веревкой. Предположительно видна только правая рука, однако напрашивается вывод, что нечто подобное происходит и с другой. На запястье виднеются порезы и следы борьбы, а кровь обильно льется со стола на пол. Мертвые так обильно не истекают.

И если перед нами – настоящий хирург, то почему он не носит подобающий ученому человеку антураж? Почему он работает в одиночестве в каком-то темном неухоженном месте, а не в зале или театре? Где его коллеги? Почему здесь нет научных мужей, ассистентов, просто любопытных, пришедших за пенни поглазеть на зрелище?