— Виноват, командир…

— Дурак, — злобно сказал Штернберг. Сердце колотилось как бешеное. Во рту было гнусно, в желудке было гадко, несвежая сорочка отвратительно липла на спине и под мышками к телу, а на душе, будто помои расхлестали. Муторная боль в плече, заклеенном задубевшим бинтом, воспринималась с мрачным удовлетворением.

Штернберг сел, вбил в податливый мох приклад карабина, с трудом удерживая и утихомиривая тоскливое бешенство, и раздражённо провёл ладонью по подбородку, колюче-шершавому от пробивающейся щетины.

— Дерьмо, — высказался он, давя взглядом съёжившийся костёр. — Паскудство собачье. Срань поганая.

Солдатик даже вздрогнул: если уж командир нашёл такую замену своей обычной изысканной «Санкта Марии», значит, дела, похоже, совсем плохи.

— Ты почему меня раньше не разбудил, балда? — накинулся Штернберг на солдата. Тот совершенно опешил. По-детски задрав домиком серые брови, заныл:

— Виноват, командир…

— Да ты вообще какие-нибудь другие слова заучил, кроме своего «виноват»?

— Виноват…

— Тьфу.

Кошмар ещё напоминал о себе сладковатым трупным привкусом в каждом ощущении. Штернберг медленно приходил в себя. Кости и пепел, вертелось в голове. Кости и пепел, удобрение для германских полей. Скорее бы уж забыть эту мерзость. Но ведь — Дана, Дана, как давно она ему не снилась… Кости и пепел. От кого-то из лагерных чиновников Штернбергу доводилось слышать, будто в сельском хозяйстве успешно используют удобрения из человеческих останков. Это ж каким выродком надо быть, чтобы до такого додуматься? Какой же новой, обездушевлённой разновидностью мышления требуется обладать? Это ведь какие-то полумеханические марсиане выдумали: когда живое, маленькое и тёплое, русоволосое, с огромными зелёными глазищами, с шелковистыми предплечьями, с едва ощутимым бесцветным пушком на чуть впалом животе между нежно выступающими тазовыми косточками (воспоминание о том, как они вместе лежали на узкой доске за бортом действительности, под светом луны-прожектора, внезапно так тряхнуло Штернберга, словно он упал на проволоку под высоким напряжением) — когда вот такое изумительное чудо, предназначенное для того, чтобы какой-нибудь счастливец на всю жизнь сошёл с ума от восторга (и разве мало их, этих откровений, русых, белокурых или черногривых), сначала используют как тягловую силу для огромного каменного катка — утрамбовывать улицы в лагере — и одновременно как движущуюся мишень для ублюдка с пистолетом (который потом ещё похваляется, как ловко стреляет в девушек, попадая им точно в груди) или в качестве подопытного материала для тварей в белых халатах, а потом, когда угаснет мерцание души, то жалкое и страшное, что останется от плоти, — кости, обтянутые кожей, — сначала кидают в топку, а затем толкут на удобрение, и ведь какие-то скоты будут набивать брюхо картошкой, выращенной на полях, тем удобрением посыпанных… Штернберг тихо, с ненавистью взвыл сквозь стиснутые зубы. Солдатик испуганно шарахнулся.

Всего лишь минутная слабость (сказал бы сейчас Зельман). Скверные, как утреннее похмелье, последствия банальной (тьфу, слово-то какое мерзкое, отдающее не то анатомией, не то извращением), банальной влюблённости (и всё? И ты это всего лишь вот так именуешь?), влюблённости господина в рабыню. Древние египтяне когда-нибудь жалели своих рабов? А римляне?.. Ах, у нас же двадцатый век, цивилизация! Да? Меньше века, тончайшая плёнка отделяет наше время от русских помещиков с их крепостными и американских плантаторов с их неграми. Какой же Зурен марсианин? Самый обыкновенный надсмотрщик… Но разве кто-нибудь когда-нибудь прежде ставил перед собой сознательную цель уничтожить толпы рабов смертным голодом и непосильным трудом?

Параллельно этим мыслям в памяти самопроизвольно прокручивалась во всех подробностях та, последняя, ночь под белым прожектором, дофантазированная до несвершившегося завершения, — и в глазах заплясали радужные искры уже не от костра, от твердокаменного напряжения в корне, глупого и неуместного. Да, страна достойна своих героев, издевательски подумал Штернберг. Грязный, как чёрт, подраненный, небритый, голодный, с неизлечимым косоглазием и монументальной эрекцией — встречайте спасителя Третьей Империи.

Солдатику тоже хотелось есть, и он со смутной надеждой посматривал на Штернберга — так, словно тот способен был выпросить у глухих серых туч, едва видных из недр ельника, манну небесную вместо снега. Штернберг завозился, устраиваясь на куче лапника как можно неудобнее, чтобы до пришедшего в полную боеготовность орудия наконец дошло, что ничего ему не светит, и с раздражением покосился на почтительно пялившегося на него солдатика, который почти всерьёз подумал, что командир сию минуту достанет из своего волшебного чемодана свиную ногу и яблочный пирог.

— Что смотришь? — бросил Штернберг. — Ты же, пока я спал, шоколада натрескался, в кармане у тебя почти целая плитка лежала, так чего тебе ещё надо? У меня ничего нет, и материализовывать мыслеформы я не умею.

Машинально читая этого недотёпу, Штернберг и про недавнее укромное поедание шоколада прочёл без труда. Солдатик от его необдуманных слов ужасно расстроился, так ему сделалось за себя стыдно. К тому же его, бедолагу, запоздало осенило, что Штернберг наверняка сумел бы разломить этот несчастный шоколад на манер библейских хлебов. Штернбергу стало и смешно, и жалко этого охламона, и за себя совестно — хреновый из тебя, партайгеноссе, отец-командир получился, половину парней ты просто бездарно угробил (сука ты, хуже Ланге) и этого пацанёнка только зря изводишь (а вообще-то, как офицеры на фронтах умудряются воевать, командуя бестолковой оравой таких вот пимпфов?). Но ведь, если честно, молодец парень, хоть и нелепый, а держится. И дело уже не в ментальной корректировке: она, после поломки рунического амулета-привязи, не помешала бы солдату драпануть во все лопатки, особенно после того, как он узнал, что же над ним учинил так называемый командир, чернокнижник и нехристь… И в спину не пальнул. Сначала, конечно, напугался, набычился — а потом, что удивительно, простил, от души. Вот тебе и пимпф. Штернберг, набирая мальчишек для энергетического резерва, этого рядового Рихтера, помнится, занёс в список самым последним, потому как выбирать больше не из чего было. Хиловатым казался парень. Сплошной комок сомнений. Самокопание, дневничок… Хе, ты на себя-то посмотри: кривое отражение этого Рихтера.

— Ладно, извини, — выдал Штернберг прежде, чем успел сообразить, какие слова он, офицер, собирается сказануть рядовому. Солдатик, естественно, молча на него вытаращился. В уставе не написано, что полагается отвечать в таких случаях — «Извинение принято, оберштурмбанфюрер»?

— Садись сюда. — Штернберг подвинулся. Рихтер смущённо уселся рядом. Солдатика беспокоило какое-то недавнее происшествие, а сам он ничего не хотел говорить: думал, что это теперь всё равно неважно, раз им совсем скоро придётся погибнуть.

Штернберг поглядел на макушку парня, украшенную похожим на воронку вихром: аура над ней посерела от обречённости. По старой памяти о гимназической привычке пальцы просто чесались, и Штернберг с оттяжкой залепил щелбан прямо в вихор. Солдатик ойкнул.