останавливает их. В этот момент он стоит спиной к гауляйтеру; он подмигивает детям, а те в ответ лукаво ухмыляются из-за своих рожков.

– Как вы сами можете слышать, – говорит Антон, – нам пока не хватает практики, чтобы играть настоящую немецкую музыку так, как она того заслуживает – особенно великую старую классику.

Мебельщик снова сплевывает.

– Надеюсь, что скоро я смогу наблюдать улучшения, герр Штарцман. Иначе я буду вынужден поверить, что вы никогда и не намеревались почтить вашей музыкой фюрера. Вы уже должны были бы понять, что лжецы мне не друзья.

33

Спустя неделю, группа собирается перед церковью Святого Колумбана.

Отец Эмиль, перевешиваясь через ограду кладбища, подзывает Антона.

– Твои музыканты далеко продвинулись, друг мой. Вся деревня под впечатлением.

– Боюсь, не совсем вся.

Эмиль усмехается. Нет необходимости уточнять, кто недоволен.

– Но будут ли они готовы к параду?

Молодой Эрик отвечает за Антона.

– Мы будем готовы, Vater – просто подождите и сами убедитесь!

– Я безгранично верю в нашу группу, – соглашается Антон. – Унтербойинген будет ими гордиться.

Умение группы маршировать, определенно, улучшилось. Теперь они шагают в такт музыке. По крайней мере, они больше не натыкаются друг на друга, а то Антон уже начал волноваться за сохранность инструментов. Несколько лишних вмятин, и звук безвозвратно испорчен.

Лицом к группе и шагая задом наперед, он ведет отсчет для детей, они вступают почти идеально в унисон.

– И поехали, – скандирует он, согласуясь с музыкой, – и левый, левый, и…

Они не прошли и пары ярдов, когда рожки вдруг замолкают. Тарелки издают один неловкий звон, и их тут же поспешно глушат. Антон поворачивается на каблуках, чтобы узнать, что отвлекло учеников – и застывает, не веря своим глазам. Возле старой церкви занавес из плюща, ниспадающий с холма, дрожит и трепещет. Стальная дверь скрипит, рычит и затем издает пронзительный звук, открываясь. Эмиль отшатывается от изгороди и спешит на середину улицы.

– Сохрани нас Господь, – бормочет Антон.

Священник торопливо крестится.

Из-за подсвеченной солнцем металлической двери появляется человек. Он выходит в сад, шатаясь на ослабших ногах, как новорожденный жеребенок, одна рука заслоняет глаза от внезапного режущего света. Мужчина хрипло дышит; Антон даже со своего места слышит скрежет в его легких. На пришельце изогнутая по краям каска и безошибочно узнаваемая серо-зеленая форма Вермахта. Солдат.

Солдат возникает, как демон из недр земли.

Пока мужчина стоит среди кладбища, переводя дыхание и утирая пот со лба, следом за ним появляется еще один. Потом еще. Холм извергает их все быстрее и быстрее, по два, по три за раз; они царапаются наружу, выбираясь в дверь, цепляясь руками за ее косяк, огрызаясь друг на друга, как крысы. Они пробиваются из мертвой земли к свежему чистому воздуху.

Боже милосердный, что они здесь делают? Унтербойинген скоро заполонят солдаты? Вермахт возродил сообщение туннелями, проходами, которые скрывали незримые глубины Германии со времен королей. Если эта деревня станет регулярным пунктом переправки солдат, городок лишится своей драгоценной невидимости. Бомбы без труда найдут нас.

Антон не может позволить себе просто стоять и трястись. Нет времени на страх, на беспомощное удивление. Его ум включается, цепляясь за странную возможность, которую Бог предоставил. В этом неожиданном появлении солдат Антон видит шанс поставить Мебельщика на место – дезориентировать гауляйтера и доказать этому человеку, что группа должна продолжать свое существование. Пока солдаты собираются в церковном дворе, ожидая своего командира, Антон снова взмахивает палочкой. Ученики, хорошо натренированные, тут же поднимают рожки наизготовку, хотя сами не могут оторвать глаз от представления, которое разворачивается перед ними во дворе церкви Святого Колумбана.

– «Высоко реет флаг», – командует Антон.

– Но мы паршиво играем его, – протестует Дэнис.

Остальные дети согласно бурчат.

– Пора перестать играть его паршиво. Ну же, сейчас.

Он взмахивает палочкой, устанавливая ритм, и оркестр начинает играть.

И они играют хорошо – так хорошо, как только можно надеяться, учитывая то, что Антон провел лишь самые необходимые базовые репетиции нового национального гимна. Солдаты толпятся в тени дуба, топая среди надгробных камней. Они ошарашено смотрят на оркестр, пока их число растет по мере того, как новые и новые солдаты выбираются из туннеля. Вымученные улыбки появляются на нескольких лицах. Музыка уже понемногу заставляет их забыть об ужасе туннелей, о том, как они пробирались ползком среди холода и сырости, под весом невидимой земли над ними, давящей всей своей темной массой над головой.

Но не только солдат привлекла музыка. Горстка зрителей подтягивается из центра города. Они собирались поддержать детей – но когда жители деревни видят солдат вермахта, тянущихся вереницей из-под земли, они замирают, вытаращив глаза. Прикрывая руками рты, они шепчутся. Что все это значит?

– Продолжайте играть, – призывает Антон.

Дети стреляют взглядами по сторонам, и несколько фальшивых нот прорываются в музыку, резкие от напряжения. Но они доверяют своему дирижеру. Они держат ритм. Они делают так, как говорит им их лидер, и продолжают играть. Когда дети добираются до припева в гимне, Антон слышит грохот на дороге, чувствует, как он пульсирует, сталкиваясь с битами музыки. Он узнает звук двигателя грузовика. Он слышал его в свой первый день в Унтербойингене.

Антон бросает взгляд через плечо. Мебельщик – единственный человек в деревне, который мог знать о прибытии солдат, сердито смотрит на Антона, пока глушит двигатель, он выбирается из машины и хлопает дверью. Антон пригвождает взглядом гауляйтера, взглядом в котором отчетливо читается вызов. Вы думали, что прижали меня, герр Франке, но вот то доказательство, которое вы хотели. Пожалуйста: моя группа играет гимн национал-социалистов, пусть даже для меня смерти подобно прославлять этих дьяволов. Но уж лучше это, чем Гитлерюгенд. Лучше так, чем позволить вам отравить сердца и умы этих ребят. Ты думал, что уберешь меня с дороги – и накажешь Элизабет за то, что она отвергла тебя – но я тебя обыграл. Теперь даже солдаты вермахта поверят, что я предан делу. Ты не сможешь меня тронуть. Последнее слово за Красным оркестром. Мы обыграем вас всех, сколько бы вас, чертей, ни было.

Лицо Мебельщика мрачнеет, как если бы он мог слышать мысли Антона, как если бы Антон прокричал их, чтобы слышала вся деревня. Затем, дернув головой, Мебельщик рвет зрительный контакт с Антоном и лезет в кузов грузовика. Он достает что-то длинное и черное; оно делает в воздухе ужасную замедленную дугу и ложится на плечо Мебельщика. Ружье.

Женщина в толпе издает вопль. Отец Эмиль снова крестится. Солдаты кричат, доставая пистолеты из чехлов; музыка сбивается и обрывается беспорядочным скрежетом. С