Он умолкает. После долгой, напряженнной паузы, Элизабет произносит:

– Вы противостояли им? Когда они наконец пришли?

– Да, мы сделали все, что смогли придумать. Мы умоляли, мы угрожали, мы заслоняли своими телами вход, даже зная, что будет с теми священнослужителями, которые перейдут дорогу фюреру. Но они пришли с оружием… а у братьев, конечно, его не было, – он закрывает глаза, борясь с болью, с ужасными, острыми воспоминаниями, которые врезаются в него. – Но вот, что не дает мне покоя, Элизабет: я сражался не так самозабвенно, как мог бы. Когда настал мой час предстать перед судом – когда ружье уперлось мне в грудь – я выбрал свою жизнь, а не их. Я спас себя, вместо невинных.

Она ничего не говорит. Ее рука дрожит в его руке.

– Но я знал, Элизабет – я знаю, что они делали и продолжают делать с мужчинами, которые носят форму. Эти люди – тоже жертвы, некоторые из них, по крайней мере. Не всех поглотило зло. Некоторые лишь делают то, что спасет их собственных детей от смерти. Зная это, я отступил. Я не сопротивлялся в полную силу, потому что в тот момент я не мог выбрать между своей болью и болью того солдата. Зная я о ней, я отступил. Но это было неверным решением. Теперь я это понимаю; я думал об этом каждый миг моей жизни с тех пор. Я должен был заставить этого человека убить меня. Я должен был каждое его действие превратить в агонию; я должен был напитать его виной. Это был не его выбор – забрать детей, и он не получал удовольствия от этого задания. Но кто пострадал? Кто умер в тот день? Малыши. Те, кого я должен был защищать. Бог, может, простит меня однажды, но я себя никогда не прощу.

Элизабет, похоже, чувствует, что это еще не конец истории. Она мягко сжимает его руку, как бы говоря: «Продолжай».

– После того, как они забрали детей, мой орден был распущен, конечно. Я вернулся домой в Штутгарт и некоторое время жил там с сестрой. Она раньше была монахиней, ее орден тоже разогнали. Мы были утешением друг для друга, но мы оба тосковали о том, что потеряли.

– Затем меня призвали в вермахт. Об этом ты знаешь, я думаю; ты должна была слышать, когда я рассказывал мальчикам. Больше поведать и не о чем, кроме того прыжка над Ригой. Благодаря моей поврежденной спине я избавился от службы в армии, и, получив свободу, я поклялся, что никогда туда не вернусь.

– Твоя спина не повреждена. Ты совершенно здоров.

Несмотря на свою грусть, Антон улыбается.

– Думаю, это было первым моим актом сопротивления. Я чувствовал себя трусом, покидая вермахт, когда столько других честных людей, тоже по принуждению, как и я, оставались. Но вся моя душа, все мое существо восставали против мысли о том, чтобы помогать Партии каким бы то ни было способом. Она забрала у меня все, что я любил. Я никогда не стану ей служить. Они могут убить меня, но служить я не стану.

В этом рассказе он осушил весь свой колодец памяти, он откидывается на спинку дивана, его подбородок опускается на грудь, морщась от отчаяния. Элизабет берет его за руку, приобнимает его.

– Пойдем прогуляемся. Сегодня чудесный день.

Последнее, чего хочется Антону, это быть среди солнечного света и цветов, когда он знает, что потерпел поражение. Он привлек взгляд врага к своему святилищу, и теперь все должно прекратиться. Он думает: «Если я сейчас услышу смех моих детей, мое сердце разорвется; мое сознание вывернется наизнанку, я тут же на месте превращусь в призрака». Но Элизабет тянет его, поднимая на ноги, и ведет к двери. Он не в силах отпустить ее руку, поэтому идет следом.

Они молча бредут по переулку, мимо сада, полного шорохов и шепотов. В воздухе разливается свежесть, кристально чистый голубой аромат приближающегося дождя. Он слышит, как на пастбище за коттеджем мычит молочная корова. В отдалении, как ленивое эхо, колокола церкви Святого Колумбана отзванивают час.

Элизабет останавливается. Она поворачивается на звук, слушая колокола и подставляя лицо легкому ветерку. Полнозвучные ноты катятся по земле, золотые и круглые. Антон смотрит на нее, на это решительное лицо, которое смягчается от удовольствия, смягчается столько незаметно, что он пропустил бы эту перемену, не будь он ее мужем и не люби он ее сверх всякой меры и больше жизни. Когда звук колоколов умирает вдалеке, оставляя за собой лишь эхо, Антон думает, что ему следует заговорить – извиниться или, быть может, найти какой-то предлог, почему он не может остановиться, почему должен продолжать сражаться. Но Элизабет опережает его.

– Я встретила Пола, когда еще была очень молода. Я только съехала из дома родителей, мне было лишь семнадцать. Я нанялась работать горничной в один из тех огромных замков – Лихтенштейн. – Она улыбается и опускает на миг лицо, смущаясь своих воспоминаний. – Я думала, что это будет так романтично – работать в замке, такой глупой девчонкой я была. Но работа была очень тяжелой; я день и ночь прибиралась за владельцами, постоянно на ногах, при этом от нас всех – от всех служанок, я имею в виду – ждали, что мы будем примерно себя вести. Даже когда мы не находились в замке – когда приезжали или уезжали на поезде – мы должны были быть безупречными и скромными, и вести себя с совершенным послушанием и очарованием. Такие правила любую девушку сведут с ума.

Пол был ботаником, только из университета. В то лето его наняли смотреть за садами в Лихтенштейне. Для него это тоже была первая работа. Он увидел меня вдалеке на территории замка… – Она смеется, внезапно, застенчиво, и убирает выбившийся локон за ухо. – Я думаю, что сразу ему понравилась, хотя и не понимаю, почему. Со мной работали и более красивые девушки. Я знала, что во мне ничего особенного нет.

Однажды я пошла убираться в один из проходов для слуг – знаешь, один из тех темных узких лазов между стенами. Они все время напоминали мне мышиные норы; я дрожала всякий раз, как мне нужно было туда идти. Но когда я открыла дверь, там был Пол. Он шел с противоположной стороны со своими садовыми инструментами в ведре, а колени были перепачканы грязью. Он уронил ведро, когда увидел меня стоящей там в моей