– Да. Теперь это можно сказать. Теперь – когда мертв Шепилов. И ваша матушка. И ее бывшая медсестра Раиса Митрофанова. Теперь можно утверждать все, что угодно. Когда их всех убили.

– А моя мама?.. Она-то при чем? Ее-то зачем?..

– Она видела того парня – как он рыдал внизу над телом своей любовницы. Не совсем же бесчувственный он человек… – Желяев поправился:

– Тогда был – не бесчувственный…

– Боже, почему же она в дневнике-то своем о нем не написала! – воскликнул Дима.

Желяев переглянулся с опером Савельевым. Проговорил:

– Ах, есть еще и дневник! А мы гадали: как это вы с младшей Митрофановой так быстро вышли на меня с Котовым!..

Дима спохватился. Понял, что сболтнул лишнее. Упомянув о дневнике, нарушил первейшую заповедь журналистики, расследований и жизни вообще: не выдавать посторонним ненужную информацию.

– Мама писала в своем дневнике о драке? – быстро спросил со своего дивана Савельев. Дима поколебался секунду. Голова болела по-прежнему. Думать, а тем более придумывать и врать было мучительно, и поэтому он сказал правду:

– Да, писала. – И быстро спросил:

– А кто дрался-то на самом деле?

– Коновалову через три дня похоронили в городке, где жили ее родители, – в К., – словно не замечая вопроса, продолжил Желяев. – Поминки проходили в нашем Техуниверситете, в столовой. Студентов было и там, и здесь очень много. Но тот парень ни на похоронах, ни на поминках не присутствовал. Будто он к ней никакого отношения не имеет… Правда, о том, что он с покойной Леночкой связан, никто, кроме Шепилова, тогда не знал. А Шепилов ничего никому не рассказал… Но вот потом, через пару дней после похорон, Шепилов встретил того парня в нашем студгородке. Тот шел себе, довольный, веселый, как ни в чем не бывало. Наверно, новую свою девчонку, пятнадцатилетнюю ректорскую дочку, проводил до дома. Или на свидание к ней шел… Шепилов в тот день был слегка подогретый – пивом и портвейном. Ну, он и бросился к нему – отношения выяснять. Мстить за Ленку. Слово за слово, началась драка. И хотя Шепилов был на голову выше, чем тот парень, – он Шепилова отдубасил. Он был хорошо подготовлен физически: бокс, самбо… И, как мы понимаем – к сожалению, только теперь понимаем, – тот парень, что немаловажно в любой драке, был (и остается!) человеком безо всяких моральных тормозов… Но вот тогда… Тогда, сразу после драки, мы – я, Шепилов и Котов – его пожалели… И мама ваша, Евгения Станиславовна, тоже пожалела… Напрасно, конечно, жалели. Таких говнюков чем раньше остановить – тем лучше. Для всех. Теперь, когда он большую силу взял, остановить его куда тяжелее…

Желяев сделал пару шагов по комнате, задумчиво посмотрел куда-то в сторону. Потом вдруг повернулся к Диме и, глядя ему прямо в лицо тяжелым взором, быстро спросил:

– Что твоя мать писала в дневнике о той драке? Дима пожал плечами:

– Только то, что эта драка была.

– Она называла в дневнике его имя?

– Нет.

– Где находятся дневники?

Дима помедлил с ответом. “Почему я верю им? Почему я Желяеву верю? Потому что голова лопается от боли? Потому, что мне хочется ему верить? Потому, что мне ничего другого не остается? И эта байка о мифическом том парне дает мне надежду?.. А может, все, что мне сливает Желяев, – вранье?.. Может, они оба, вместе с Савельевым, на самом деле работают на него? Или Желяев это все про себя рассказывает? Может, он и есть мифический тот парень? Как мы с Надей и думали с того момента, как Котова убили? И их с Савельевым главная цель: разузнать у меня, где находятся улики – то есть мамины дневники?!” У Димы захолодело под ложечкой.

Значит, опасность совсем даже не миновала?

Журналист грубо ответил:

– Не ваше дело, где дневники. Они – в надежном месте. А если меня убьют – они будут обнародованы.

– Да мы и хотим, чтобы они были обнародованы! – с энтузиазмом воскликнул Желяев. Энтузиазм его показался Диме несколько фальшивым. – Ведь это же улика. Пусть косвенная, но улика. Одна из немногих.

Полуянов не стал, естественно, говорить, что никакие дневники не улика. Что ничего криминального в них нет. Нет ни имен, ни фамилий, ни внятного рассказа о том, что случилось тогда, в январе семьдесят восьмого. Но… Дневники, пока их никто не видел, оставались единственным Диминым тузом в рукаве – на тот случай, если Желяев с Савельевым все-таки собрались его убрать. Плохоньким, крапленым, фальшивым – но тузом… И еще он надеялся на Надю. “Авось ее не взяли. И она доберется до нашего главного редактора и все ему расскажет. И про Котова, и про Желяева, и про меня…"

– А что тогда, в семьдесят восьмом году, случилось в поликлинике? – спросил, уводя разговор в сторону, Полуянов. – Врачей-то сейчас зачем надо было убивать?

Желяев переглянулся с Савельевым. Сказал:

– Ничего особенного не случилось. Твоя мать тогда оказала Шепилову первую помощь. Но… Она была хорошая женщина, твоя мама. Но вроде тебя: любила во все дела влезать. Мы говорили ей тогда: Шепилова избил на улице неизвестный. Но она к нам прицепилась: что за неизвестный? За что избил?.. Настоящий допрос с пристрастием устроила. Вызывала в кабинет всех по очереди. Шепилов тогда и дал слабину. Проболтался: с кем он на самом деле дрался. А может, он специально хотел-таки тому парню насолить. Правда, Шепилов тогда, в студенческой поликлинике, не сказал Евгении Станиславовне, почему его избили. Но он сказал ей – кто его избил.

– Не верю, – покачал головой Дима. – Почему тогда моя мать не дала делу ход? Не сообщила в милицию?.. Она была очень справедливым человеком. Во всех своих проявлениях. Вы ж сами говорите…

– А вот взяла и не сообщила она в милицию… – покачал головой Желяев. – И знаешь, Дима, почему?

– Почему?

– Да потому, что на следующее утро после драки тот парень первым делом примчался к нам в Техуниверситет. Сначала в общагу. С коньяком, икрой, сырокопчеными колбасами, тортами из “Севера”. Он прямо-таки умолял нас троих – меня, Шепилова и Котова – дело замять. Он чуть не плакал, чуть не на коленях стоял!.. Он же понял, чем ему грозит одна только драка с Шепиловым – даже безо всяких обвинений, что он довел Коновалову до самоубийства. Его и из кандидатов в партию бы исключили, и из комсомола. И из института – тоже. Писец пришел бы его карьере. Всей жизни – писец… Ну, мы тогда с Шепиловым и Котовым сжалились над ним. Пообещали ему, что заявлять никуда – ни в милицию, ни в студсовет, ни в комитет комсомола – не станем… Он и убежал от нас, довольный. И помчался не куда-нибудь, а в студенческую поликлинику. Тоже с цветами и конфетами. Стал твою, Полуянов, мать уговаривать, и медсестру Митрофанову, и главного врача Ставинкова… Уговаривать все о том же: не выдавать его. Не сообщать в ментуру. И мать твоя, и ее медсестра, и главврач – они все трое согласились. Не стали на него стучать. Нас он сумел разжалобить и их – тоже. Если б вы видели, как он – самбист, боксер, комсомольский секретарь – умел подличать и самого себя унижать!.. Он чуть нам ноги тогда не целовал!..