присылать наряды, а наркоматы по-прежнему требовали удовлетворить их запросы. Цифры утратили всякий смысл. На стандартных бланках, используемых Комитетом для отслеживания процесса мобилизации, видно было, как растут задолженности. В 1944 году Комитет добавил новый столбец, где отмечал аннулированные из‐за недобора наряды. У системы трудовой мобилизации, одного из мощнейших орудий войны, не осталось человеческих боеприпасов.

Из-за задержек и недобора руководители предприятий не могли планировать размещение и питание рабочих, все-таки добиравшихся до пункта назначения. Директора не знали, прибытия скольких человек им ожидать и когда – с учетом перегруженности железной дороги – они приедут. В Комитете понимали, что связь между ГКО, промышленными наркоматами и руководством предприятий налажена слабо. В июле 1943 года, например, Комитет уведомил ГКО, что оборонный завод № 710 в Подольске не готов принять 3000 рабочих, которых ГКО распорядился предоставить Наркомату вооружения. Рабочие должны были прибыть из сельских районов в течение десяти дней. В данном случае даже Наркомат вооружения, обычно непрестанно требовавший новой рабочей силы, согласился отменить мобилизацию[851]. Однако большинство нарядов не аннулировали, поэтому крестьяне и юные выпускники ремесленных училищ прибывали на предприятия, не готовые предоставить им жилье, одевать и кормить их. Летом 1943 года нарком госбезопасности В. Н. Меркулов получил несколько писем за подписью молодых рабочих, в основном девушек, отправленных из Ярославля в город Миасс Челябинской области. Подростков мобилизовали для работы на автомобильном заводе имени Сталина («УралЗИСе») и поселили в тринадцати километрах от предприятия. Дорога занимала столько времени, что многие ночевали на работе, чтобы избежать сурового наказания за опоздания. В одном из писем говорилось: «Приехали к голым стенам, спим на полу, ничего не получили – ни матрацев, ни одеял, ни подушек»[852]. Девушка описывала тяжелые условия, в которых оказалась вся группа: «Живем очень плохо, мы все распродали. Приходишь с работы, а есть нечего, – ложусь голодная. Стирать нечем, а купить мыла нет денег. Кормят одной травой – очень голодно. У нас ребята часто болеют. Многие убежали»[853]. Однако хуже всего, по словам одной работницы, были притеснения со стороны местных хулиганов, проникавших в общежития по ночам, чтобы грабить девушек. В письме, написанном ночью, она рассказывала: «Вот сейчас сидим и ждем налета на общежитие». «Заявляются часов в 12 ночи, – продолжала она, – и начинают обыскивать нас, отбирают карточки хлебные, деньги, снимают хорошие ремни и берут все, что им надо. <…> Местные ребята приходят в общежитие грабят и бьют наших ребят, из‐за этого все разбегаются по домам»[854].

Молодые люди знали, что побег с работы незаконен, но объясняли органам госбезопасности, что у них не было выбора. Выпускница ремесленного училища заявляла: «Придешь с работы и поесть нечего, – так голодно, что я начинаю пухнуть. У нас собираются все обратно в Ярославль, я тоже убегу»[855]. Подростки, указывавшие свои имена и адреса, не боялись преследований, а скорее надеялись, что власти помогут им в трудной ситуации. Их цели, подчеркивали они, те же, что и у государства: выиграть войну. Они с гордостью утверждали, что хотят работать, но ведь и руководство должно выполнить свои обязательства – создать им условия для нормальной работы. Письма не прошли незамеченными. Около года спустя Челябинский обком партии известил ЦК, что приняты меры по улучшению бытовых условий выпускников профучилищ[856]. Правда, к тому времени многие ребята уже разбежались.

Война шла, а многие просто оставляли без внимания присланные местным советом повестки. Уклонение от мобилизации считалось уголовным преступлением, но привести этот закон в исполнение было трудно. На бумаге процедура уголовного преследования за уклонение выглядела понятно. Если человек, получив повестку, не являлся, местные бюро Комитета должны были в течение двух дней установить факт уклонения или выяснить причину. Еще день им давался на то, чтобы передать сведения районному прокурору, сообщив полное имя лица, уклоняющегося от мобилизации, место жительства, срок явки, указанный в повестке, и текст самой повестки. Таким образом, у сотрудников бюро было три дня, чтобы провести расследование, собрать документы и направить дело в прокуратуру. Районный прокурор, в свою очередь, должен был изучить материалы дела, передать его в народный суд и прикрепить приказ о вынесении приговора[857]. Если человека признавали виновным, суд извещал руководителя местного бюро, который, в свою очередь, в течение десяти дней сообщал местному отделению НКВД, где нарушитель должен отбывать наказание – принудительный труд за сокращенную плату[858]. В теории существовали четкие принципы, определявшие наказание за уклонение, причем на каждый этап процедуры отводилось строго ограниченное количество времени. На практике эти принципы не работали. Местным бюро недоставало как сотрудников, чтобы расследовать сотни, а иногда и тысячи дел об уклонении от мобилизации, так и транспорта, чтобы ездить в отдаленные села и устанавливать «обстоятельства уклонения». Двух дней, отпущенных на расследование, едва хватало, чтобы пешком добраться до многих деревень, не говоря уже об обратном пути. Учитывая, что распоряжения о мобилизации сыпались на областную администрацию непрерывным потоком, чиновники едва успевали набрать одну группу, как уже появлялся новый наряд. Как указывали сотрудники НКВД, предполагалось, что на финальном этапе НКВД задержит нарушителей, пока не получит инструкции, куда их отправить, но в местных тюрьмах не было предусмотрено ни места, ни запасов продовольствия для столь многочисленных групп. Коротко говоря, сроки уголовного преследования и наказания нарушались так же, как и сроки мобилизации. Сотрудники местных бюро и НКВД, вынужденные действовать быстро, вскоре обнаружили более быстрый способ разбираться с теми, кого признали виновным в уклонении: их отправляли на обязательные работы на местных заводах. Получалось, что уклонение давало преимущество: осужденным на таком основании не приходилось уезжать из родной области. Правительство быстро положило конец этой практике, столь удобной как для нарушителей, так и для блюстителей закона. В ноябре 1942 года Верховный Совет СССР постановил, что любой приговоренный к обязательным работам за уклонение от мобилизации должен быть отправлен на предприятие, куда его изначально планировали мобилизовать. В конечном счете, однако, этот закон применяли редко: за всю войну только 21 786 человек осудили за уклонение от мобилизации[859].

Стремясь выполнить наряды и набрать необходимое количество человек, работники местных советов порой вели себя совершенно неподобающе, и многие граждане писали на них жалобы. Член Хабаровского горсовета попытался мобилизовать для обучения в ФЗО детей двенадцати и тринадцати лет. В ответ на протест местного прокурора он объяснил, что людей не хватает и горком партии решил призвать подростков 1930 года рождения. Несовершеннолетних с хроническими заболеваниями и серьезными расстройствами отправляли без медицинского обследования, а потом их