Она нацелилась локтем мне в живот; а когда я прижал ее крепче, попыталась укусить меня за руку. Я оттянул ей голову назад: шея Имельды выгнулась, губы прижались к зубам.

— Я уберу руку, а ты подумай о двух вещах. Первое: сейчас я ближе к тебе, чем кто-то еще. Второе: что подумает Деко на верхнем этаже, если узнает, что тут живет информатор, — а ему будет очень легко об этом узнать. Как думаешь, он примется за тебя или решит, что Изабель сочнее? Или Женевьева? Скажи, Имельда, я ведь не знаю его вкусов.

Ее глаза полыхнули яростью, как у загнанного зверя. Если бы она могла, то перегрызла бы мне глотку.

— Итак, что решим? — поинтересовался я. — Будешь орать?

Через секунду ее мышцы ослабли, и Имельда покачала головой. Я отпустил ее, скинул кучу псевдо-«Берберри» с кресла на пол и уселся.

— Вот, — сказал я. — Правда, удобно?

Имельда аккуратно потерла челюсть и выпалила:

— Сучонок!

— Крошка, так разве я виноват? Я дважды предлагал тебе поговорить как цивилизованные люди, но нет; ты захотела так.

— Мой приятель придет с минуты на минуту. Он в охране работает, с ним лучше не связываться.

— Ох, не смеши меня, лапочка. Вчера он дома не ночевал и вряд ли вообще существует.

Я отодвинул «Берберри» в сторону и вытянул ноги.

— С чего вдруг тебе понадобилось врать, Имельда? И не говори, что ты меня боишься.

Она съежилась в углу дивана, плотно поджав руки и ноги, но тут встрепенулась.

— И не мечтай, Фрэнсис Мэки. Я дерьмо выбивала из мужиков покруче тебя.

— Не сомневаюсь. А если не можешь сама выбить из кого-то дерьмо, то бежишь и жалуешься тому, кто может. Ты настучала на меня Снайперу Кеннеди… Ну-ка заткни чертову пасть и не пытайся снова врать — я очень недоволен. Но дело поправимое. Расскажи мне, кому ты протрепалась про меня и Рози, — и ать-два, все прощено.

Имельда пожала плечами. Телебабуины продолжали колошматить друг друга студийной мебелью; я откинулся назад, не сводя глаз с Имельды — на всякий случай, — и выдернул вилку из розетки.

— Не слышу, — объяснил я.

Имельда снова пожала плечами.

— По-моему, я бесконечно терпелив, — добавил я. — Но сейчас ты видишь остатки моего терпения, милая. Присмотрись внимательно. Это все цветочки по сравнению с тем, что будет дальше.

— И что?

— Тебя вроде бы предупреждали обо мне.

Ее лицо исказил страх.

— Я знаю, о чем они говорят. И кого, по-твоему, я убил, Имельда? Рози или Кевина? Или что — обоих?

— Я никогда не говорила…

— Знаешь, я бы поставил на Кевина. Угадал? Я решил, что он — убийца Рози, и вышвырнул его из окна. Именно так ты думаешь?

У Имельды хватило мозгов не отвечать. Мой голос становился все громче, но мне было наплевать, что Деко и его друзья-наркоманы могут услышать хоть слово. Я целую неделю ждал возможности выйти из себя.

— Скажи мне, какой же тупой нужно быть, какой невероятно глупой, чтобы играть с человеком, который сотворил подобное с собственным братом? Я сейчас не в том настроении, чтобы меня дурили, Имельда, а ты вчера весь вечер меня дурила. По-твоему, это разумно?

— Я просто хотела…

— Опять ты за свое. Ты пытаешься меня распалить еще больше? Хочешь, чтобы я вспылил, да?

— Нет…

Я выскочил из кресла, вцепился в спинку дивана по обе стороны головы Имельды и так придвинулся к ее лицу, что ощутил запах чипсов с сыром и луком в ее дыхании.

— Имельда, сейчас я тебе кое-что объясню, по-простому, чтобы твою тупую голову не напрягать. В следующие десять минут, Богом клянусь, ты ответишь на мой вопрос. Догадываюсь, ты охотно скормила бы мне историю, которую рассказала Кеннеди, но у тебя нет выбора. Так что решай, говорить после тумаков или вместо них.

Я обхватил ладонью ее подбородок и повернул лицом к себе.

— А прежде чем решить, подумай вот о чем: трудно ли мне будет выйти из себя и свернуть тебе шею, как цыпленку? Меня и так уже все вокруг держат за Ганнибала Лектера, так что терять мне нечего.

Имельда готова была заговорить, но я не дал ей возможности.

— Твой приятель, детектив Кеннеди, хоть и не самый большой мой поклонник, но он коп, такой же, как и я. Если тебя изметелят в лепешку или, Боже упаси, найдут твой труп, Кеннеди будет прикрывать собственную задницу. Неужели ты всерьез полагаешь, что его волнует тугодумная драная шалава, за чью жизнь никто в мире не даст и пятерки? Он тебя мигом забудет, Имельда, как кусок дерьма.

Я узнал выражение ее лица, отвисшую челюсть, невидящие черные глаза, распахнутые так, что даже не моргают. Сотни раз я видел такое выражение на лице матери, в миг, когда она понимала, что сейчас ее ударят. Мне было наплевать. Представив, как тыльная сторона моей ладони крошит зубы Имельды, я чуть не задохнулся — так мне этого хотелось.

— Ты охотно разевала свою пасть для любого, кто попросит. А теперь, Богом клянусь, ты разинешь ее для меня. Кому ты рассказала обо мне и Рози? Кому, Имельда? Кто это был? Твоя мать-шлюха? Кому ты, сука…

Я уже почти что слышал, как она выплюнет мне, словно большие порции яда: «Твоему папаше-алкашу, твоему грязному драному вонючему папаше»; я подобрался, представляя, как ударят меня эти слова, но тут ее красные губы широко распахнулись и она почти провыла мне в лицо:

— Я сказала твоему брату!

— Врешь, грязная сука. Это дерьмо ты скормила Снайперу Кеннеди — и он проглотил. Неужели похоже, что я такой же тупой? А?

— Не Кевину, тупая скотина, на что мне сдался Кевин? Я сказала Шаю.

Наступила тишина, огромная полнейшая тишина, как во время снегопада, словно в мире пропали все звуки. Через некоторое время я осознал, что снова сижу в кресле и окоченел, как будто кровь застыла в жилах. Еще через какое-то время я услышал, как у кого-то наверху работает стиральная машина. Имельда вжалась в подушки дивана. Ужас на ее лице подсказал мне, на кого я похож.

— Что ты ему сказала?

— Фрэнсис… Прости. Я не думала…

— Что ты ему сказала, Имельда?

— Только… про тебя и Рози. Что вы собрались уехать.

— Когда ты ему сказала?

— Вечером субботы, в пабе. Накануне вашего отъезда. Честное слово. Я подумала, что никакого вреда не будет, что вас никто не успеет остановить…

Три девчонки стоят, облокотившись на перила, и потряхивают гривами, гладкие и неугомонные, как молодые кобылки, с нетерпением ждущие начала вечера, когда возможно все. Как оказалось, действительно все.

— Если ты еще раз начнешь оправдываться, я пробью ногой этот ворованный телевизор.

Имельда заткнулась.