Рози расхохоталась.

— Прохвост! Совершенно в его духе. Однажды — нам было лет по восемь — Джер убедил всех, что у него диабет и если не отдать ему печенье из школьного завтрака, он умрет. Ничего не изменилось, да?

Внизу Джули завизжала: «Поставь меня на место!» — но не очень убедительно.

— Только теперь ему нужно не печенье, — хохотнул я.

Рози подняла бутылку.

— Ну и молодец.

— А почему он не пытается тебя охмурить, как других?

Рози пожала плечами:

— Наверное, понимает, что мне наплевать.

— Серьезно? По-моему, Джер всем девчонкам нравится.

— Он не в моем вкусе. Мне не нравятся здоровые блондинчики.

Сердце у меня забилось сильнее. Я попытался отправить мысленное послание Джеру, чтобы не ставил Джули на место и чтобы они не думали возвращаться наверх хотя бы час-два, а лучше — никогда.

— Замечательный у тебя кулончик, — сказал я.

— Совсем новый, — ответила Рози. — Это птичка, смотри.

Она поставила бутылку, подтянула ноги и, встав на колени, протянула мне кулон. Я двинулся по залитым солнцем половицам и встал на колени перед Рози.

Серебряная птичка расправила крылья с крохотными радужными перышками из перламутра. Я склонился к кулону и вздрогнул. Я всегда запросто общался с девчонками, остроумный и шустрый, а в эту секунду душу продал бы, чтобы сказать что-нибудь умное.

— Красивая, — тупо пробормотал я, протянул руку к кулону и коснулся пальцев Рози.

Мы оба застыли. Мы были так близко, что я видел, как вздрагивает мягкая белая кожа у основания шеи при каждом ударе сердца, и мне хотелось ткнуться туда лицом, укусить — я сам не понимал, чего хочу, только знал, что все жилы у меня лопнут, если я сейчас этого не сделаю. От лимонной свежести волос Рози кружилась голова.

Сердце Рози билось так часто, что у меня хватило смелости поднять на нее глаза. Зрачки расширились — остался тонкий зеленый ободок, — губы раскрылись. Кулон выскользнул из пальцев Рози. Мы не могли шевельнуться — и не дышали.

Где-то звенели велосипедные звонки, хохотали девчонки, Псих Джонни продолжал петь: «Так крепко я люблю — а буду еще крепче…»

Все звуки растаяли и растворились в воздухе яркого лета долгим звоном колоколов.

— Рози, — сказал я. — Рози.

Я протянул к ней руки, она положила свои теплые ладони на мои, наши пальцы переплелись, и я потянул Рози к себе, все еще не в силах поверить своему счастью.

В ту ночь, закрыв дверь номера шестнадцатого, я отправился бродить по тем местам города, где хранилась история, — по улицам, получившим название в Средние века: Коппер-элли, Фишамбл-стрит, Блэкпиттс, где хоронили жертв чумы. Я разглядывал стертые булыжники и изъеденные ржавчиной железные ограды, водил рукой по холодному камню стен Тринити, миновал место, где девять столетий назад горожане черпали воду из Колодца Патрика; об этом по-прежнему рассказывают таблички — по-ирландски, так что никто не понимает. Я не обращал внимания ни на убогие новые кварталы, ни на ядовитые неоновые вывески — плоды больного воображения, готовые расползтись бурой слизью, словно гнилые фрукты. Это наносное; это ненастоящее. За века они исчезнут, их заменят и забудут. Такова правда разбомбленных развалин: встряхни город как следует — и дешевый показной лоск осыплется, не успеешь глазом моргнуть; останется только старое, вечное. Я задирал голову, рассматривая изящные колонны и балюстрады, возвышающиеся над фирменными магазинами и забегаловками на Графтон-стрит; ходил по мосту Хапни-бридж, где люди когда-то платили полпенни, чтобы перейти Лиффи; глядел на Кастом-хаус, на бегущие потоки света и спокойное течение темной реки под снегопадом.

И я молил Бога, чтобы так или иначе все мы нашли дорогу домой.