Худой.

Мне потребовалось две секунды, чтобы узнать его.

Поль Кузен.

Дождь льет как из ведра, стекает по ветровому стеклу, погружая окружающий мир в молочную дымку. День сереет и клонится к вечеру. Я думаю о демонстрантах на той стороне автострады: они готовятся к завтрашнему дню и наверняка поглядывают на небо. Такое ощущение, что оно налилось свинцом на несколько поколений вперед. Поль Кузен может быть спокоен: даже стихии на его стороне. Это как Божье веление.

Святой Кузен за рулем. Он не пользуется дворниками, но поглядывает своим суровым квакерским глазом на мой костюм, с которого на ковровый пол его машины стекают крупные капли. Я дрожу всем телом. Потому что я рядом с Николь. Николь рядом с Фонтана. А я здесь, заблудившийся и запутавшийся. Затылок в крови. Мне трудно дышать, наверняка трещины в ребрах. Николь права, я запарываю всё. Я снял пиджак и прижимаю скомканный рукав к макушке. Кузен не скрывает своего отвращения.

Он успокоил охранника.

Мы на заводском паркинге. Роскошная машина. Кузен положил обе руки на руль. Поза человека, который считает должным показать, что он терпелив, но в то же время ясно дает понять, что не следует злоупотреблять ситуацией. Я спрашиваю:

– Можете его выключить?

Этот кондиционер меня заморозит. Я весь окоченел. Весьма в духе Кузена: полярный холод. Я так и вижу, как он натирается снегом. Такова его преподобная ипостась Димсдейла[40]

Роскошная приборная панель, роскошная машина.

– Служебная тачка?

Кузен не дрогнул. Разумеется, служебная. Второй раз я вижу его так близко: у него совершенно поразительный по объему мозг. Просто жуть берет. Все это помогает мне сосредоточиться. Я сдерживаюсь, чтобы сразу не ввязаться в драку. Осталось всего двадцать минут. Святой поборник гиблых дел ухватил меня за волосы в последний момент, я не могу повести себя с ним так, как с охранником, и профукать свой последний шанс. Я собираюсь с силами. Сосредоточиваюсь на ужасе Николь.

Я не должен упустить этот последний миг.

Кузен выражает нетерпение.

– У меня и другие дела есть! – бросает он резким тоном.

Если бы это было на сто процентов правдой, мы бы не сидели здесь, в его машине на стоянке, под проливным дождем, в день, когда весь район восстал против социального плана, который он обязан реализовать при помощи сил порядка. Да, тут у него концы с концами не сходятся.

Я ничего не говорю, потому что знаю, что Кузен встревожен. Несмотря на мое стремление действовать быстро, как можно быстрее, это верный способ все провалить.

Последний раз Кузен видел меня вчера на скамье подсудимых. Он свидетельствовал в мою пользу по приказу своего патрона. И вот двадцать четыре часа спустя он обнаруживает меня, когда я пытаюсь набить морду охраннику его бастующего завода и вид имею довольно взъерошенный. Ничего хорошего это не предвещает. Если уж я здесь, значит буду чего-то требовать. И это его удивляет, нашего святого Поля[41]. С того момента, как я увидел его входящим в зал суда, я знаю, что вызываю в нем настоящую ярость. Ведь он отлично понял, что его поимели. Только не знает, до какой степени, и это его интригует. Ему не терпится узнать. На самом деле требовать должен бы он. Он оказал мне услугу. Он принял активное участие в моем освобождении, а я, со всей очевидностью, являюсь протеже его босса, который ради меня из кожи вон лезет. Но он не представляет, чего должен требовать, наш Кузен. Обнаружить меня здесь, с видом загнанного зверя… мир перевернулся. Мое терпение окупается. Кузен начинает заводиться.

– Во время захвата заложников, – спрашивает он, – вы ведь нарочно меня отпустили?

– Скажем, я не стал возражать.

– Вы же могли в меня выстрелить.

– Это было не в моих интересах.

– Потому что вам было нужно, чтобы кто-то сбежал и вызвал полицию. Все равно кто. Я или любой другой.

– Да, но предпочтительнее вы.

Я глянул на рукав пиджака, кровь еще шла, я снова приложил его к ране и прижал покрепче. Кузена нервируют мои манипуляции. Они вынуждают его ждать. А я вынуждаю себя тянуть время, и это непросто, потому что мои глаза не могут оторваться от часов на приборной панели. Николь. Минуты тянутся одна за другой. Я продолжаю с рассеянным видом:

– Мне было приятно, что вы станете героем дня в глазах вашего патрона. Как раз то, что вам было нужно, чтобы вас приняли обратно в фирму, на которую вы добровольно горбатились долгие годы. Мне понравилось, что именно вы решились первым. Вы были моим любимчиком. Моим фаворитом. Солидарность безработных в некотором роде.

Кузен вертит эту мысль так и этак в своем необъятном черепе:

– Что вы забрали у «Эксиаль»?

– А вы откуда знаете?

– Да ладно вам!

Кузен задет.

– Александр Дорфман организует пресс-конференцию, чтобы во всеуслышание объявить, что «Эксиаль» отзывает все иски, он требует от сотрудников дать обеляющие вас показания во время процесса… Нетрудно понять, что вы его чем-то держите. Вот я вас и спрашиваю: чем именно?

Настал великий миг. У меня остается пятнадцать минут. Я закрываю глаза. Смотрю на Николь. В ней все мое мужество. И спокойно задаю вопрос:

– Интересно, какую мину скорчит Дорфман, когда узнает, что мы с вами были заодно?

– В чем заодно? Да ни в чем!

Он возмущен, наш Кузен. Он кричит.

– Ну да, ни в чем. Но это мы с вами знаем. Если я скажу ему, что мы сговорились кинуть его, кому он поверит – вам или мне?

Кузен сосредоточивается. Я излагаю свои предположения:

– На мой взгляд, он позволит вам разобраться с Сарквилем, потому что это дерьмовая работенка. Обычно руководители такую не любят. Но потом, когда вы уволите всех, он уволит вас. И на этот раз не найдется бравого безработного, дошедшего до ручки, чтобы не дать вам пойти ко дну.

Его ярость мало-помалу заполняет всю черепную коробку, а значит…

– Мы сговорились… о чем?

Я подгоняю тяжелую артиллерию:

– Я увел деньги. И собираюсь сообщить ему, что половина – ваша.

Он должен быть шокирован, но не тут-то было. Он погружается в размышления, Поль Кузен. Это настоящий менеджер. Он анализирует ситуацию, выдвигает гипотезы, определяет цели. По-моему, он сэкономил бы время, сказав себе, что оказался в заднице. Пытаюсь помочь ему:

– Вы в жопе, мой Кузен.