Нам пришлось оставить его там. Больше он не шевелился, дыхание становилось все слабее, потом он глубоко вздохнул, и это был конец. Хозяин таверны принес свечи, и Адрик закрепил одну у него в головах, а другую в ногах. Я стоял и смотрел на его лицо. Губы немного раскрылись, и я вытер кровь у него с подбородка. Я сказал себе, что это улыбка, но это было не так. Из-под век виднелись узкие белые полоски. Я не хотел уходить, пока Жиль с капитаном силой не разжали мне руку.

— Мы должны отплыть до восхода солнца, Петрок, — мягко сказал капитан.

— Я его не оставлю, — хрипло выдохнул я. Я не плакал. Вроде как весь высох, изнутри и снаружи. Глаза щипало, во рту пересохло.

— Хозяин таверны позаботится о нем. Устроит хорошие похороны. Жаль, что мы не можем забрать его на корабль… домой. Нет, не можем. Если мы не смоемся отсюда сейчас, мы — трупы, а он бы этого не пожелал.

— А Адрик? — спросил я в конце концов.

— С Адриком все в порядке, — сказал библиотекарь. — О моих ранах не стоит даже упоминать… — И он перекрестился глянув на Билла. — Он, видимо, был хорошим человеком, Петрок, потому что умер спокойно. — Он передернулся и поплотнее закутался в плащ. — И он умер, получив благословение дружбы. А теперь, дружок, капитан прав: мы должны уходить прямо сейчас, и я иду с вами.

Меня подняли на ноги и вывели из таверны, а потом потащили дальше, пока я сам не побежал вместе с остальными. Мы опасались встретить ночную стражу, но по пути нам попалось мало народу, хотя все улицы поблизости от таверны все еще воняли горелым. Мы не замедляли хода до самой Campo dei Miracoli, а когда пересекли эту площадь, снова перешли на бег.

Резкий стук подошв по мостовой помогал мне ни о чем не думать, но, оказавшись на борту «Кормарана», я уже не мог избавиться от назойливых мыслей. Скорчился у борта, подобрав колени, ошеломленный свалившимся на меня горем. Адрика отправили в каюту и уложили в постель. Капитан отдавал приказания. Корабль оживал; увольнения на берег отменили, и недовольные вымещали свою ярость на канатах и рангоуте. Когда капитан наконец удовлетворился проделанной работой, он вызвал из каюты Адрика и присел со мной рядом.

— Он был хороший человек… — сказал капитан. — Мне не хватило времени, чтобы узнать его как следует, но у него точно был… было свое понятие о чести, и очень четкое. Вы звали друг друга братьями, и он действительно был тебе братом, не так ли? Это всегда тяжело — видеть, как умирает твой брат. — Он помолчал. — Я знаю это. — И провел ладонями по лицу. — А теперь прости нас — мы в последний раз вторгаемся в твое горе. Но тебе надо понять еще кое-что касательно прошлой ночи.

— Ты помнишь святого Элфонга из Фрома? — спросил Адрик. Я удивленно посмотрел на него. — Эта история понаделала шуму.

— Ты, в сущности, работал в тот день на меня, — сказал капитан. — Элфонг в конечном итоге превратился совсем в другого святого. Понимаешь, о чем я? Он здорово осчастливил одного фламандского аббата. Я знал о тебе с того времени, когда ты отправился в Бакфест, Петрок. Ты, конечно, рано или поздно задашься вопросом, а не намеревался ли Адрик… переменить всю твою жизнь и привести тебя к нам. Могу тебя уверить, что не намеревался. У него вся душа изболелась из-за твоих несчастий.

— Но это же не твоя работа, Адрик, — тихо заметил я.

— Не совсем, — кивнул библиотекарь. — Но епископ Бейлстера и его сын выбрали тебя, потому что ты мой ученик. Уже одно это переполняет меня чувством вины. — Он изучающе посмотрел на меня. — Но ты жив. И теперь мы оказались в одной компании. — Он встал и оперся на леер. — Пришла время довести все это до логического завершения, не так ли?

— Пора, — кивнул капитан и взял меня за плечи. — Твой брат Билл непременно пожелал бы, чтобы мы захватили этот приз. Именно это мы и сделаем. Отчаливаем немедленно и берем курс на Ионическое море.

Мне было холодно и одиноко, как будто я снова оказался у ледяных скал Гренландии. Я едва слышал, что эти двое мне говорят. В тот момент мне не было никакого дела до вины Адрика или сочувствия капитана. Но одна мысль, одинокая, словно айсберг, болтающийся в море Мрака, торчала у меня в сознании.

— Это все штучки Кервези, да?

— Я так полагаю.

Больше говорить было не о чем. Адрик, прихрамывая, удалился в каюту. Капитан отправился усмирять команду: на палубе вспыхнула драка, и крики становились все громче. Будет дано немало всяких обещаний, многих придется погладить по шерстке, прежде чем все снова войдет в привычное русло, Мне не хотелось в этом участвовать. Чувствуя себя бесконечно одиноким, я пошел на нос и встал там. «Кормаран» между тем выбрался на главный фарватер и двинулся вниз по течению Арно к морю. Огни Пизы тускнели за кормой, когда я почувствовал, как чья-то рука проскользнула под мою. Это была Анна. Так мы и стояли молча, пока не взошло солнце в летающие рыбы не начали свои танцы в воздухе, пересекая курс нашего корабля.

Остров Коскино оказался скалой, огромным белым утесом, торчащим из моря. Густо росшие у берега деревья и кусты редели на склонах, переходящих в обрывистые скалы. Рощицы кипарисов виднелись пятнами густой зелени, а за ними скалы переходили в плоское, как столешница, плато. Уже темнело, когда на чистом небе откуда-то появились облака, медленно клубившиеся над верхушками скал. Издали остров казался маленьким пятнышком среди других пятен на взлохмаченной поверхности чернильно-синего моря. Мы подошли ближе и почувствовали жар от нагретого за день камня, словно иссушающий порыв ветра, донесший до нас безумный хор стрекочущих насекомых.

Анна стояла рядом со мной на носу. Мы снова были друзьями, хотя и не говорили о том, что произошло между нами с тех пор, как мы ушли из Бордо. Я не желал к этому возвращаться, словно к болезни, во время которой страдал от лихорадки и был не в себе, а теперь выздоровел. Хотя это довольно странно звучало в устах человека, только что ставшего свидетелем кровавой и безвременной кончины лучшего друга. Но меня тревожило больше всего вовсе не то, каким образом погиб Билл, — это была боль, с которой следовало бороться, как с обычной раной. Меня донимало то, что его жизнь была отравлена сэром Хьюгом де Кервези задолго до кончины, и я не сомневался — именно рука этого негодяя пустила тот арбалетный стержень. Я с горечью сознавал, что Билл был обречен задолго до нашей последней ночи в Бейлстере, по сути дела, с того самого момента, как мы с ним познакомились. А я даже не мог припомнить нашу первую встречу — может, это было в трапезной соборной школы? — и это тревожило меня еще больше. Кервези стал сущим проклятием не только в смысле бед и испытаний для нашей плоти, но и мукой для наших душ; что бы я теперь ни думал о душе, я не сомневался, что именно там, как цветы, распускаются дружба и любовь. Кервези осквернил все это, обгадил нас изнутри и снаружи.

И вот теперь гнев и ярость, терзавшие меня, пока мой друг был рядом, снова охватили все мое существо. Но отныне, подпитываемые могучим огнем жажды отмщения, они горели гигантским погребальным костром. Ярость странным образом вытесняет горе, и мои слезы высохли, иссушенные ее жаром. Она то вспыхивала ярким пламенем, как раздуваемые угли, то становилась совершенно холодной, и моя душа словно покрывалась инеем. И хотя меня до краев переполняли гнев и ярость, да так, что я боялся вот-вот извергнуть их пылающими искрами прямо на палубу, внешне я был совершенно спокоен. Мысли прояснились, и я видел все с ясностью и четкостью, которые, вероятно, в любое другое время напугали бы меня до смерти. Я понимал, что больше мы с Биллом никогда не увидимся, и это приносило мне странное успокоение. Мысль о том, что все могло бы сложиться иначе, пугала больше, чем понимание случившегося — мы барахтались в одной и той же сети. Такова уж привычка мужчин — искать некий смысл в смерти тех, кого мы любим, а тут этого смысла было навалом, причем самого жестокого.