— Я очень давно не практиковался.

Последовали уговоры, и в конце концов Стюарт растер ладони и сел за инструмент.

Он заиграл пьесу, показавшуюся Элизабет смутно знакомой, — хрупкая мелодия из не более чем двух-трех нот. Играл он на удивление хорошо — очень чувственно, делая неожиданные, но очень точные паузы. Слушая его игру, Элизабет поняла, что каждая из этих музыкальных фраз навсегда останется в ее памяти.

— Равель, — сказал, закончив, Стюарт. — Прелесть, правда?

Он заговорил о Равеле и Сати, сравнивая их с Гершвином. Элизабет, которой эти композиторы всегда казались совершенно разными, слушала с интересом.

Когда она наконец заказала по телефону такси, была уже полночь. Элизабет спустилась на улицу, счастливо напевая мелодию, которую играл Стюарт. По пути домой ее одолевали изменнические мысли касательно Роберта. Элизабет постоянно твердила ему, как тяжело ей терпеть то, что он не разводится с Джейн; уверяла, что с ней он будет счастливее. Самой ей казалось, что во всех разговорах такого рода она оставалась пылко искренней. Однако сейчас, сидя в пересекавшей Эджвер-роуд машине, она призналась себе, что, быть может, выбрала мужчину, которого невозможно заполучить насовсем, по одной-единственной причине: он не угрожает ее независимости.

Стивен Рейсфорд прищурился, вглядываясь сквозь пелену мелкого дождя в густеющие сумерки. Шедших первыми солдат скрывали от его глаз одежда и груды снаряжения, которые они на себе волокли. Глядя на них, можно было подумать, что они выступили в экспедицию на полюс или куда-то на край земли. Стивен толком не понимал, какая сила помогает и ему переставлять ноги, продвигаясь вперед.

Дождь шел уже три недели — сначала просто моросил, потом обратился в ливень, прерывавшийся лишь на несколько часов, за которые по краям низкого неба Фландрии собирались в зимнем свете новые тучи. Шинели пропитались водой, каждое их шерстяное волоконце разбухло, добавив двадцать фунтов к весу того, что несли на себе солдаты. Они совершали марш от квартир к ближнему тылу фронта, и под полной выкладкой кожа у них на спине уже стерлась едва не до крови. Раз за разом повторяемые строевые песни помогли им добраться до рубежа поддержки, но тут стемнело окончательно, а до передовой оставалось топать еще три мили. Постепенно и песни, и разговоры замерли, и теперь солдаты думали только о том, как оторвать ноги от засасывавшей их грязи. Мир каждого сузился до размеров мокрой спины шагавшего впереди.

Ход сообщения наполняла оранжевая жижа, быстро окрасившая их башмаки и обмотки. И чем ближе подходили они к передовой, тем сильней становилось зловоние. За полмили до нее этот ход обратился в зигзагообразную клоаку, по колено заполненную чавкающей грязью, перемешанной с экскрементами, которые извергали отхожие ямы; по краям лежали разлагающиеся трупы, выступавшие из-под земли при каждом новом обрушении стен.

Время от времени вдоль вереницы бойцов проносились сердитые крики: передние шли слишком быстро, задние отставали. Им грозила опасность выйти не на тот участок передовой, и тогда придется начинать все сначала. Впрочем, они уже были здесь раньше, и в том, как они находили сейчас путь в темноте, как сворачивали на каждой развилке в правильную сторону, присутствовало нечто машинальное; матерились и протестующе покрикивали они лишь для проформы. А то и от гордости за себя. Им довелось увидеть такое, чего не видел до них ни один человек, и они не отвели взгляды в сторону.

Эти солдаты считали, что любой человек содрогнулся бы от одного их вида. Теперь их уже не спалит никакое адское пламя, не свалит с ног никакая буря, потому что они прошли через самое страшное и уцелели.

В лучшие свои минуты Стивен ощущал любовь к ним — ту самую, какой требовал от него Грей. Его подкупала их отчаянная отвага, пусть и рожденная необходимостью. Чем мрачнее, жестче и злее они становились, тем теплее он к ним относился. И все-таки полного доверия они в нем не вызывали: он не мог понять, почему они позволили довести себя до теперешнего состояния. Прежде ему было интересно выяснить, как далеко они могут зайти, но любопытству его пришел конец, когда он узнал ответ: не существует границ, которых солдаты не преступили бы, и нет предела тому, что они способны вынести.

Он смотрел в их обмотанные шерстяными шарфами лица, смотрел на торчавшие из-под касок пилотки, и солдаты казались ему существами, явившимися из какой-то другой жизни. Некоторые были одеты в присланные из дому кардиганы и жилеты, некоторые обмотали ладони полосками ткани или бинтами — взамен перчаток, потерянных либо украденных из вещмешков нечистыми на руку товарищами. У них шли в дело любые тряпки, какие удавалось добыть в деревнях — ими обматывались ступни либо головы, — а кое-кто набивал в штаны фламандские газеты.

Они были созданы для того, чтобы терпеть и сопротивляться, и казались существами, покорно приспособившимися к аду обстоятельств. Стивен знал, что они скрывали в своих душах ужас того, что им довелось испытать, и нарочитая бесшабашность, с какой они кичились своей выносливостью, не представлялась ему убедительной. Иногда, словно бы посмеиваясь над собой, они похвалялись тем, что видели и сделали; однако сейчас Стивен читал в их печальных, обмотанных тряпьем лицах гнет знания, к которому они не стремились.

Стивен понимал чувства солдат, поскольку прошел через то же, что они, и не мог бы сказать, что увиденное им как-то укрепило или закалило его — скорее уж ослабило и унизило. Он изображал вместе с ними мужество и силу духа, но временами испытывал к ним то же, что и к себе: не любовь, а жалостливое презрение.

Они твердили, что, по крайней мере, сумели уцелеть, однако и это не было правдой. От всего их взвода в живых остались только он, Бреннан и Петросян. Имена и лица других уже стерлись из его памяти. Сохранилось лишь общее впечатление сообщества усталых мужчин в шинелях и грязных обмотках и поднимающегося из-под касок сигаретного дыма. Он помнил чей-то голос, чью-то улыбку, чьи-то любимые словечки. Помнил оторванные руки и ноги, помнил вид зияющих ран; воображение легко рисовало ему доверчивую беззащитность вывалившихся наружу кишок, но он не всегда мог сказать, кому они принадлежали. Двое не то трое его солдат вернулись в Англию, остальные пропали без вести, легли в братские могилы или, подобно брату Ривза, разлетелись на куски, унесенные ветром.

Если они и уцелели, то лишь потому, что сомкнули ряды, перемешались с солдатами других подразделений и присланными в подкрепление новобранцами. Грей стал батальонным командиром, заменив Барклая. Стивен получил под команду его роту. Харрингтон отправился в долгий путь до Линкольншира, к вящей радости ворон оставив на берегу Анкра часть левой ноги.

До передовой они добрались ночью. Бойцы, которых они сменяли, сдали им резиновые сапоги выше колена, служившие солдатам вот уже восемь месяцев. Подкладка у них давно сгнила, образовав кашицу из ворвани и смрадного тряпья, готовую принять в себя ступню почти любого размера. Особого покоя темное время не обещало. Вспышки света, сопровождавшие разрывы снарядов, можно было счесть утешительными в их отдаленности, однако близкие к траншее звуки и тени будили старые фронтовые рефлексы. Стивен думал иногда, что лишь благодаря им солдаты и сохраняют уверенность в том, что они еще живы.