Мадьяры повеселели – лагерная баланда им наскучила. Расселись на табуретах.

– С богом, – сказал Олег Михайлович и кивнул унтеру. – Давайте, голубчик.

Измайловец пробормотал:

– С почином, значит, девки пляшут и поют.

Натянул газовую маску, вошёл в камеру. Открыл вентиль баллона: газ зашипел и синим дымком принялся стелиться по каменному полу.

Унтер вышел, задраил дверь.

Я стоял у окошка и фиксировал:

– Кашляют. Все пятеро.

– Десять минут, – говорил Тарарыкин.

Глухой стук – подопытные медленно сползали на пол, роняя табуреты.

– Слюнотечение. Неконтролируемые движения.

– Восемнадцать минут.

– Потеря сознания.

Синий туман давно растворился, исчез. Мы выждали час. Надели маски и вошли.

– Пульс пятьдесят пять. У этого – пятьдесят восемь. Вдох пять секунд, выдох шесть, замедленное дыхание, – глухо говорил фельдшер.

– Отлично, – не выдержал Тарарыкин, – спят. И живы все пятеро.

Я чуть не сплюнул в маску: нельзя же так! И тут же выругал себя за суеверие. Взяли пробы воздуха: «Кот Баюн» разложился полностью.

По расчётам, они должны были спать часов восемь-десять. Я подал знак: выходим. Отдраили дверь. Выходя последним, я обернулся:

– Не может быть!

Пожилой мадьяр сел на полу. Прохрипел:

– Ki vagy te? Pokol?

Я содрал маску:

– Что? Говорите по-русски.

Мадьяр молчал. Барский сказал:

– Он, кажется, спросил: «Кто ты? Чёрт?» Испугался газовой маски.

Остальные пленные тоже просыпались, оглядывались по сторонам. Тарарыкин простонал:

– Всего семьдесят восемь минут. Не годится. Хоть головой о стенку бейся.

Пожилой мадьяр поднялся, неуверенно доковылял до стены.

И принялся биться о неё головой.

Каюсь: мы просто растерялись. Спустя мгновение все пятеро лупили лбами о камень. И успели залиться кровью, прежде чем мы навалились, стащили их на пол, пытаясь удержать.

– Унтер, верёвки неси, – кричал я.

Подо мной извивался тщедушный мадьяр; сила в нём вдруг проснулась нечеловеческая – он выгнулся дугой, сбросил меня и пополз к стенке неумолимо, как британский танк. Добрался и занялся любимым делом – саморазбиванием черепа.

Прибежали солдаты на крики; мы катались по полу, боролись, но и втроём не могли удержать одного. Вся камера была забрызгана, кровь стекала по нашей одежде; этот кошмар длился, пока унтер не заорал:

– Да прекратите вы, придурки!

И тут же, как по команде, они прекратили. Лежали, вытянувшись по струнке, глядя залитыми юшкой глазами в потолок, и не шевелились.

Мы вставали, пыхтя. Вытирали чужую кровь. Барский сказал:

– Какой-то сумасшедший дом. Поздравляю, господа: мы создали идеальное средство для массового суицида.

Пожилой мадьяр внимательно посмотрел на Михаила и пробормотал:

– Mit mondott? Сьто сказал?

Унтер выдохнул:

– Живой, слава богу, девки пляшут и поют.

И тогда начался второй акт сумасшествия.

Мадьяры, разбрасывая нас, поднимались и принимались кривляться, дрыгая ногами и руками; я вдруг с ужасом осознал, что они пародируют движения чардаша. Пожилой тонким голосом пищал какие-то рифмованные строчки; остальные подвывали.

Остановить их смог, как и в прошлый раз, только окрик унтера:

– А ну, замерли, сучьи дети! Не плясать, не петь без команды!

Когда мы выбрались, наконец, на воздух, ко мне подбежал начальник караула:

– Господин инженер-капитан, за вами катер. Срочно вызывают в Зимний.

* * *

25 октября 1917 г., Петроград

Катер шибко бежал по глади залива; командир, молоденький мичман с дурацкими шевронами вместо погон (ещё один выверт революции) едва перекрикивал рёв мотора:

– В городе буча! Военно-революционный комитет объявил ультиматум. Кексгольмцы окружили Мариинский. Отрубили электричество и телефон в Зимнем, и телеграф захвачен бунтовщиками, вызваны казаки…

Он осёкся, глядя мне за спину; я обернулся и тоже увидел: от Кронштадта шли кильватерной колонной корабли. Я различил минные заградители, а позади дымил старый броненосец – кажется, «Заря свободы», бывший «Император Александр Второй». Дело предпринимало скверный оборот; мы молчали до самого города.

У Николаевского моста пришвартована «Аврора»: на мосту шла какая-то возня, кого-то били, по набережной стайкой бежали юнкера – вслед им раздалось несколько выстрелов. Кажется, стреляли и по нам: во всяком случае, я явно слышал свист пули, но мичман лишь крикнул боцману прибавить ходу.

Я увидел на набережной какие-то подозрительные кучки вооружённых людей; наклонился к командиру катера и прокричал:

– Давай дальше, к Владимирскому дворцу.

Пришвартовались; мичман ёжился, явно чувствуя себя неуютно. Я вошёл в Зимний со стороны госпиталя: у дверей стояли юнкера Михайловского артиллерийского училища. Они не отдали честь и не спросили пропуск – только безучастно проводили взглядом.

Я долго бродил по коридорам, натыкаясь на закрытые двери и патрули ударниц из женского батальона смерти. Наконец нашёл приёмную. Секретарь посмотрел на меня недоумённо:

– Чем обязаны?

– Инженер-капитан Ярилов, вызван главой правительства.

– А, «Кот Баюн»! Ожидайте, там совещание.

– Давно?

– Вторые сутки, – печально улыбнулся секретарь. Глаза у него были воспалённые.

Я сел на изящный стул орехового дерева и подумал, что будь я большевиком – мог бы с парой бомб и двумя браунингами совершить государственный переворот прямо сейчас: меня ни разу не задержали, не обыскали, не спросили документы. Бардак был настолько вопиющим, что уже не раздражал, а смешил.

Хлопнула дверь: из кабинета вылетел Керенский и шагнул ко мне. Я впервые увидел его плохо выбритым.

– Ну? Что ваш «Кот»? Был ли опыт?

– Был, час назад.

– И? Результаты?

Я замялся – и тут он завизжал:

– Что вы молчите, Ярилов?! Три месяца! Я жду три месяца, а вы тут строите глазки, как барышня на первом свидании. Отвечайте!

– Господин председатель правительства, опыт был. Результат неожиданный.

– Что значит «неожиданный»? Они заснули? Надолго? Каков запас газа?

– Запас – восемь баллонов, но мы быстро доведём до ста. Только подопытные потеряли сознание всего на час с четвертью, зато есть уникальный эффект…