«Питтак, оскорблённый одним человеком, мог наказать его, но отпустил со словами: „Прощение – лучше мщения“. Первое свойственно людям добрым, последнее – злым»[79]. А когда Эпиктета спросили, чем можно мстить своему врагу, он сказал:

«Стараться сделать ему как можно больше добра».

– Неплохо. Нашему философу подойдёт. Однако форма. Обрати внимание на форму. Форма должна быть совершённой. Тогда каждое слово обретёт удесятерённую силу. С Эпиктетом все понятно. Тут все строго, как в геометрии Евклида. А нам надо придумать такую фразу, которая вызовет бурю протеста и одновременно ощущения высшей правоты. Это будет действовать, как магия. Все должно быть примитивно и одновременно сложно. Две крайности соединим вместе. Вспомни Ликурга, как он перевоспитал своего мучителя, который выколол ему глаз. Что бы мог сказать Ликург?

– Ты вынул у меня один глаз, вынь и второй, – предположил Марк.

Я думал, что Марк неудачно пошутил, но Беренике его слова понравились.

– "Ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше её"[80], – процитировала она.

– Ты веришь, как Сенека, что наши души воплотятся вновь в тела и вернутся в этот мир? – спросил я Беренику.

– Я верю, что душа бессмертна.

– Сократ пытался доказать это с помощью логики, но, по-моему, весьма неудачно, – заметил Серторий.

– Душа бессмертна, – повторила Беретка.

– "Душа, не стремись к вечной жизни, Но постарайся исчерпать то, что возможно"[81], – возразил я.

– "Высшее благо заключается в самом сознании и совершенстве духа"[82], – процитировал Серторий.

– Что-то не верит народ в эти стоические мудрости, – буркнул Марк и, повернувшись на ложе, скорчил болезненную гримасу. – Слишком трудно находить отраду в самой добродетели. Куда справедливее было бы наградить человека за страдания какими-нибудь удовольствиями в Элизии.

– Нас упрекнут в том, что герой слишком уж походит на Сократа. Любой образованный человек тут же вспомнит платоновского «Криптона». Кто не знает заявления Сократа перед смертью: «…никогда не будет правильным поступать несправедливо, отвечать на несправедливость несправедливостью и воздавать злом за претерпеваемое зло»[83].

* * *

– Нет, наш философ будет вовсе не похож на Сократа! – возмутилась Береника. – Сократ смешон, уродлив, лишён величия. За неказистой внешностью люди не видят мудрости. А многим, очень многим нужна внешность. А этот будет величав. То есть мы не будем описывать, как он выглядит. Но по всему должно быть ясно, что величав. И молод. И обращаться станет не к разуму, а к чувству.

– Вот ещё положение, которое мне несомненно нравится… «Чего не желаешь себе, не желай и другим; тебе не нравится быть рабом – не обращай других в рабство»[84]. – Кажется, я начал усваивать манеру Береники. Мне стал нравиться наш герой – безвестный философ, выдававший себя за бога… или бывший богом. Когда творишь, вымысел и явь сливаются. Это не вера – это просто переход в иной мир. В то самое небесное царство, в которое творец приглашает за собой остальных. Я был как будто пьян, хотя выпил не так уж много фалерна. – Или вот это: «Я буду жить в убеждении, что родился для других»[85].

– Кстати почему бы нам не сделать героя из Сенеки? – спросил Серторий.

– Не получится. Старого плута все знают. И про его огромное богатство, и про сделки с совестью. Хотя он и писал: «Только тот достоин бога, кто презрел богатства»[86]. А ведь сам советовал, чтобы дело не расходилось с убеждениями. Нет, Сенека не подойдёт. А про нашего философа ничего не известно. И это хорошо. Его можно сделать каким угодно. Возможно, он в жизни был фанатиком, требовал от учеников отречься от родителей и следовать за ним, подчинял своей воле, морил голодом, деля одну лепёшку на двадцать человек и внушая, что все насытились, вдалбливал свои поучения день за днём. Но спустя сто лет все позабылось. Мы создадим его заново. Его безвестность – это глина, из которой мы вылепим чудо. – Мне вдруг сделалось не по себе. То, что начиналось забавою, вдруг обрело странный и даже мрачноватый смысл. Однако отказаться я не мог – меня будто кто толкал в спину.

* * *

Далее явно не хватало изрядного куска. Кумий посмотрел, нет ли записей на обороте, но ничего не нашёл. На последней странице было лишь несколько строк.

– Мы будем писать на греческом? – спросил Серторий.

– Разумеется. Это же язык философов и всех образованных людей. К тому же то, что пишется по-латыни, считается исходящим непосредственно от власти. А все, что исходит от власти, ненавистно.

– "В Риме давно молодёжь ненавидит могущество Рима"[87], – процитировал Серторий.

* * *

На этом рукопись заканчивалась. Кумий сидел неподвижно. Никогда не читал сочинения этих странных четырех соавторов. Возможно, они укрылись под вымышленными именами. Даже скорее всего. Странно, что труд их исчез. Он просто канул в небытие… или…

Кумия охватила тоска. Ну почему текст, о котором говорили четыре собеседника, не сохранился? Почему все созданное раньше или позже гибнет? И задумываясь над этим, сознаёшь, что делать вообще ничего не стоит, что все обречено на гибель, раньше или позже – неважно. Но все равно мы приходим в этот мир и трудимся как муравьи и сражаемся в надежде победить. Но победить невозможно. И переделать все дела – тоже. Смерть настигнет тебя на половине дороги.

«Ты взошёл на корабль, совершил плавание, достиг гавани – пора слезать»[88].

Наверняка этим четверым казалось, что их книга перевернёт мир. А не осталось ни одного экземпляра. И мир не пожелал переворачиваться.

Кумий перелистывал вновь и вновь листы странной рукописи. Он даже не слышал, что в дверь стучат. Наконец тому, за дверью, стучать надоело, и он толкнул хилую фанерную загородку. Гостем оказалась Ариетта. За ней шёл молодой человек в кожаной куртке, отороченной мехом, из-под которой выглядывала шерстяная туника с длинными рукавами.

– Привет, – сказала Ариетта. – Узнала, что ты бедствуешь, решила навестить. Это Гимп, – сказала она, кивая на своего спутника. – Бывший гений Империи.