– Крепись, брат, мы – мужчины, – сказал ему Павел, – не будем плакать, чтобы не подавать пример маме и бабушке.

Надежда Сергеевна, мать Павла, была внешне спокойна, но он-то знал, чего это ей стоило. Разве есть мать, которая бы не тревожилась, провожая сына в дальний и долгий – да и небезопасный, как она догадывалась, – путь? Она держалась, и лишь потом, при встрече осенью, непрошеные слёзы да подрагивание рук, обнимавших Павла, выдавали её.

А вот Валентина была спокойна. Может, потому, что сама, пока не родился сын, вместе с Павлом ходила тем же таёжным бездорожьем, спала в палатке или под открытым небом, продиралась через чащу или лезла с тяжёлым рюкзаком, осатанев от напряжения, в гору. Может быть… И всё-таки непоказная сдержанность – и в редких письмах, и при встрече, и при расставании – беспокоила и обижала Павла. Где-то за невидимой чертой, совсем близко от этого спокойствия, таилось равнодушие. А может, её так увлекла работа, общественные дела, что второго ребёнка она не захотела и выработала в себе ровное, строго выверенное отношение к мужу, которое не давало чувствам воли и, таким образом, гарантировало ей сохранение обретённой свободы. Но так можно окончательно оборвать всякую душевную связь.

– Не уезжай, если боишься, – тебя же не гонят, – она, в ответ на попытки Павла как-то развязать больной узел, всё так же разумна и спокойна.

Он и сам думал не раз, что откажется, наконец, от участия в полевых работах, но подходила весна – первая капель и темнеющий на солнце снег, – определялись планы экспедиционных работ, где ему выпадала солидная доля, экспедиция, собираясь в дальние края, начинала бурлить, как разворошённый муравейник, вся атмосфера сборов и ожидания отъезда, солнце, которое всё выше поднималось над горизонтом после зимней спячки, – всё пробуждало в нём беспокойство; оно, нарастая, превращалось в нестерпимо-жгучую потребность ехать в тайгу, что сродни, наверное, тяге птиц из тёплых краёв на север.

И когда при распределении заданий на лето Павлу определяли его участок, он принимал это как должное. Придя однажды с работы домой, он молча доставал из кладовки свой потёртый рюкзак и начинал укладывать в него вещи.

Валентина ничего не спрашивала, но в нужный момент Павел обнаруживал у себя на столе аккуратную стопку белья, увенчанную бритвенным прибором и туалетными принадлежностями…

Когда в вертолёте произошло какое-то движение, хотя даже повернуться в салоне, казалось, было невозможно – кроме девяти пассажиров и механика, сидевших на горе из мешков, рюкзаков и спальников, которые возле кабины громоздились почти до потолка, оставляя свободной только лесенку в пилотскую кабину, а по правому борту стоял пятисотлитровый бак из-под горючего – несмотря на это, произошло какое-то движение, говор, заглушаемый грохотом работающего двигателя, и смутная тревога заставили Павла оторваться от своих дум.

Он повернул голову вправо, поднял глаза от сапог, торчавших прямо ему в лицо, и увидел напряжённый взгляд Локтева, техника-строителя. Локтев, сидевший лицом к хвосту вертолёта, то и дело поворачивался и смотрел куда-то себе за спину, тотчас же занимал исходное положение, глаза его перебегали с предмета на предмет, и скоро он снова оборачивался.

Другие пассажиры тоже казались встревоженными, лишь двое, Валерий и Тамара, студенты-практиканты, были скорей в недоумении, чем в тревоге; растерянность, которую они видели на всех лицах, вызывала у них больше любопытства, чем страха.

В чём заключалась опасность, Павел вначале не смог определить. Двигатель вертолёта работал безукоризненно – налетав, хоть и в качестве «чемодана», не одну тысячу километров, Павел научился по звуку определять состояние машины. Погода не внушала опасений, по трассе перелёта не было высоких гор, которые нужно облететь или преодолеть в лоб, да и лететь-то оставалось совсем немного, минут десять – двадцать, пожалуй.

Локтев, наткнувшись взглядом на спокойное лицо Павла и видя недоумение в его глазах, прохрипел:

– Горючка кончается, – и снова обернулся назад.

Павел подался корпусом в сторону, увидел тревожный глазок лампочки и горевшие красным буквы: ОСТАЛОСЬ 20 ЛИТРОВ. Для пилотов это приказ: «Немедленно на посадку!»

«Вон оно что, – первая реакция Павла оказалась лёгкой, бездумной. – Почему все испугались? Сядем, до базы партии не так уж далеко – дойдём пешком». Да, конечно, придётся кому-то с канистрами бензина шлёпать, вертолёт надо будет вытаскивать, на это дня два, а то и три уйдёт. Столько дней уже потеряно, и ещё задержка. Волнуются, что заброски бригад на участки затянутся? У экипажа могут быть большие неприятности…

«Куда посадят?!» – вдруг обожгло сознание. Павел влип лицом в иллюминатор, пытаясь разглядеть внизу что-нибудь – хоть небольшую проплешину, подходящую для посадки.

Вертолёт в этот момент был над вершиной очередной безымянной сопки, летел низко, словно стриг её взъерошенную макушку. Деревья – в основном лиственницы, среди которых взгляд успевал выхватить немало сушин, с острыми, словно пики, вершинами, – деревья стояли плотно, непоколебимо.

Пилот зачем-то повёл машину выше. Сопка осталась позади. Склон всё круче убегал вниз, и земля стремительно отдалялась. Впереди крохотным пятачком надежды показалась полянка, но вертолёт продолжал карабкаться вверх, словно хотел ещё раз – напоследок перед неизбежной встречей с землёй – выкупаться в безбрежном голубом океане, погреться в ласковых лучах солнца.

Так смертельно раненная птица взмывает вверх, чтобы умереть в полёте и не знать, сколь жёсткой бывает земная твердь для того, кто сложил крылья.

«Для чего они это делают?» – пытался понять пилотов Павел. Несмотря на явную опасность, он не потерял способность размышлять, потому что в душе не верил, что погибнет. Было ли это предчувствием, или это свойство молодости – верить в своё бессмертие, или, быть может, так был он устроен, но только мозг его при любых обстоятельствах работал чётко, как хорошо отлаженный механизм. Командир набирает запас высоты не для того же, чтобы грохнуться посильнее и тем самым ускорить своим пассажирам путь на тот свет, избавить от ран и мучений, которые были бы им обеспечены, если бы они свалились на землю с высоты дерева. Но тогда для чего?

Год назад Павел как-то высказался в разговоре с экипажем, что самолёт, особенно Ан-2, ему кажется надёжней вертолёта, потому что может планировать и без работающего двигателя благополучно сесть на открытом месте, причём и площадка ему нужна лишь чуть побольше, чем вертолёту. А вертолёт, по его мнению, это летающий сундук, который загремит вниз, едва у него заглохнет мотор.

Командиром вертолёта, который обслуживал экспедицию и в прошлом году, был Александр Васильев, двадцати четырёх лет от роду, темпераментный и рисковый – соответственно возрасту – и одновременно не по годам расчётливый и умелый пилот. «Пилот от Бога», – говорили в авиации про таких. Экипаж у него в этом году почему-то полностью другой. Так вот, Александр, снисходительно улыбнувшись, сказал тогда:

– Самолёту площадка нужна; если при посадочной скорости восемьдесят километров в час Ан-2 скапотирует на кочке или канавке, что будет с пассажирами? Ну-ка представь, что бывает с автомобилем, если он на такой скорости врубится в яму? У моего же, как ты говоришь, сундука скорость – ноль, а вертикальная, как на парашюте. Винт раскручивается потоком воздуха, и машина плавненько опускается, и у всех все косточки целы!