Мартын свои устремления и планы обогащения не скрывал от соседа, выкладывал откровенно, как есть; Пётр с ним не спорил – не одобрял, и не осуждал эти стремления, и не примерял их к себе; ему вся Мартынова жизнь – и работа, и гульба – была вроде телевизионного кино: можно смотреть, слушать, и только. Ни ты в киношную жизнь влезть не можешь, ни она в твою не вмешивается.

Но, оказалось, до поры. Какой-то червячок в душе завёлся: точил себе неслышно, потихонечку, точил, пока устой не надломился; однажды, вскоре после ореховой удачи Мартына, Пётр сказал себе: «А я что – лыком шит или у Бога телёнка съел? Чем хуже мои Галька с Петькой? Мартын сыновьям решил на свадьбы по машине купить, а я не могу Галинке на шубу дать или Танюшке в музыке откажу? Может, боюсь, что хребет треснет или пупок развяжется? Врёшь! Пятинская жила крепкая, выдюжит…»

Можно было поспать ещё полчаса, но сон не шёл. Думалось. Как же так? После войны почти ничего в колхозном хозяйстве не оставалось – лошадей в обрез, трактора и комбайны на износе, мужиков мало, половина из них инвалиды, а колхоз укреплялся с каждым годом. Скот плодился, строили фермы, удобрялись поля… Бабы рожали на радостях, даже вдовушки беременели – народу в деревне прибавлялось с каждым годом. И всего на всех хватало. А теперь что случилось? Нехватка кругом, скотину кормить нечем.

Будто невидимая рука правит, влево или вправо – Петру не понять, только видит он, что вожжи в той руке тянут воз земледельца в болото, в трясину, из которой выбраться будет трудно. Раньше, до войны, говорят, всё сваливали на врагов народа. А теперь какие враги? Или всё же… Пётр гонит прочь крамольную мысль.

Светало.

Пётр встал с кровати, сдёрнул ватные штаны с печи, влез в приятное тёплое нутро их, сунул босые ноги в мокроступы, валенки с наклеенными на них галошами, натянул ватник, нахлобучил шапку и вышел в сени. Зачерпнул ковшиком из бачка льдистой воды, попил. Заломило зубы, но хорошо! Сразу прочистило дыхало; пополоскал во рту, вышел на крыльцо, выплюнул. Порядок. Хоть обратно к Варьке иди. Вдохнул полной грудью утренний воздух, бодрящий и свежий, как колодезная вода. Ещё бы закурить.

Поросята в стайке, зачуяв хозяина, сперва притихли, потом завизжали ещё пронзительнее. Пётр сошёл с крыльца на затвердевшую за ночь землю, открыл дверь в сарай – на него пахнуло теплом и крепкой густой смесью навозных запахов. Подошёл к корове, поверх загородки почесал ей за ухом, она тяжело вздохнула, обдав его парным теплом, вытянула шею – почеши, мол, здесь.

– Скоро у тебя? – Пётр положил ладонь на её крутой бок. – Хорошо бы двух, а, Майка?

– С тобой что делать, невеста? – обратился к тёлке. – К жениху рано, на мясо – жалко.

– Чтоб вас разорвало! – любовно ругнул поросят; отодвинул доску – они, словно три маленькие ракеты, шуранули из сарая на улицу: дробный перестук копыт едва успевал за ними; живыми восторженными торпедами разлетелись в разные стороны.

Боров не торопился подниматься в своём загоне, сперва похрюкивал Петру лёжа, потом повозился и с трудом встал на ноги.

Бычки забеспокоились, стали тыкать тупыми мордами в пустые ясли.

– Оголодали, дармоеды?

Топотили в своём углу овцы; переговаривались гуси, сообщая друг другу обычную новость: наступило утро, пришёл хозяин.

Пётр выкидал навоз, под ноги животным набросал соломы. Из стожка за сараем принёс четыре навильника сена – бычкам, тёлке и корове, овцам.

Из хаты припёр чугун с мешаниной – варёная картошка с очистками была истолчена с добавлением комбикорма и отрубей – отделил птицам и поросятам, остальное вывалил в корыто борову. Тот пристроился поудобнее, похрюкал, подняв рыло, наверное, благодарил, поворошил варево пятаком и, наконец, зачавкал.

В сенях Пётр взял два ведра и пошёл за водой.

У калитки остановился, обернулся в ту сторону, где горела заря. Розовый цвет неба у горизонта уже сменился на золотистый, и это золотое светилось и переливалось, плавилось и дрожало в трепетном ожидании чуда – солнце подступило к самой крайней черте, отделяющей ночь от дня, и вот-вот должно было торжественно и неотвратимо явить миру первый луч и вступить в свои права.

Сколько раз наблюдал Пётр этот царский выход, столько раз он приводил его в изумление и восторг: вот оно – простое и понятное сердцу – утро, солнце, тепло, и непостижимо вечное; неужели так было до тебя и до всех тех, кто жил до тебя, и будет после всех, кто родится и умрёт вслед за тобой?

Краешек диска в первое мгновение показался неярким, но спустя миг брызнул ослепительными лучами в лицо – вот уже золотая капля растёт, растёт и движется по земле.

Пётр вышел из ворот – колодец был на противоположной стороне улицы, – прошёл по гнущемуся льду через придорожную канаву, задержался на дороге. От мартовского солнца, автомобильных колёс и сотен ног снег на дороге растаял, вода ручьями сбежала в канавы, отстоялась там, покрылась за ночь хрустально-прозрачным льдом. У изгородей и на огородах снег ещё уцелел, пробуравленный косыми солнечными лучами до самой земли, похож был на огромную тёрку. И ноздреватый снег, и гладкий лёд были в резком контрасте с чёрной комковатой дорогой; дорога притягивала глаз своей весенней неухоженностью и, овладев вниманием, тянула взгляд за собой – сквозь длинную и кривую деревенскую улицу.

Деревня начинала новый день. Над крышами домов кое-где уже поднимались дымки затопленных печей, то и дело слышались: скрип отворяемой двери, гоготанье разбуженных гусей, топот торопливых ног по гулкой земле, кашель задохнувшегося утренней свежестью человека и ещё много разных стуков и шорохов – прозрачный воздух, настывший за ночь, радостно отзывался на любой звук, усиливал его, словно колокол разносил во всю ширь, и было не понять, какой из них произошёл рядом, а какой – вдалеке. Звуки не соединялись в шум, потому что рождались последовательно, каждый сам по себе; Пётр слышал их и привычно не замечал, воспринимал нераздельно с восходом и тишиной.

Поросёнок выскочил из соседнего двора, промчался, довольно похрюкивая на ходу, вдоль канавы, вдруг резко повернул и пересёк её, острыми копытцами пробил лёд рядом с мостком, в том месте, где только что прошёл Пётр, на дороге заложил крутой вираж, проскочил по доскам и, не останавливаясь, пулей влетел в дыру в изгороди и скрылся.

Пётр засмеялся. Утренняя свежесть вливалась в него упругой силой.

– Погоди, Мартын, – вслух задорно подумал он.

Остановился у колодца, поставил нещадно скрипевшие вёдра на землю, запустил пятерню под шапку, взъерошил и без того лохматые волосы. Галина недавно приезжала на каникулы, учится на счетовода, просила денег на путёвку. «Вот возьму да отвалю – пусть едет на Олимпиаду! Москву посмотрит, культурных людей послушает, себя покажет. А?»

Нюркин отец в письме обещал достать путёвки, если, конечно, денег не жалко. Мартын бы на это дело денег не дал. Не-ет, не дал бы. Слабо! Пётр представил, как сосед, наклонив крупную полысевшую голову, хмурит лоб и говорит сыновьям, презрительно оттопырив губу: