Не то, чтобы она полагала, будто Алтана Александровна желает зла. Отнюдь. Просто… хватит. Ее жизнью и без того слишком долго управляли другие, пусть и горячо любимые, люди. Но теперь Василиса сама.

Как-нибудь.

— Так вот, — продолжил Демьян, собирая губами ягоды с ладони. И губы у него сделались синими, как и руки, и не только у него. — Оба уверены, что там, в конюшне, твоя сила с моею переплелась так тесно, что ни один треклятый некромант эту связь не расплетет.

— А если ошибаются?

— Думаешь, расплетет?

— Нет, — Василиса покачала головой. — Просто… понимаешь… а если вдруг оно тебя убьет…

— До сих пор ведь не убило.

— Ну а потом…

— Потом — будет потом. И вообще, женщина, я тебя украл…

Василиса приподняла бровь.

— …мне и решать, что дальше.

…местечковая церковь пристроилась на краю обрыва, над самым морем, которое разволновалось, будто это оно было невестою. И разволновавшись, оно поспешило принарядиться, накинуло кружевную шаль из пены, посыпало сверху искрящеюся алмазною крошкой брызг.

Но то море.

А батюшка, глянув на Василису, покачал головой. Верно, давно ему не попадались этакие неудачненькие невесты, чтобы в мужском почти наряде, да еще и черникою перемазанные. Но, пожалуй, впервые Василисе было действительно безразлично, что о ней подумают окружающие. Для того единственного человека, для которого ей хотелось быть красивой, она красивой и была.

Здесь.

Сейчас.

И всегда до конца дней, что их с Демьяном, что вовсе этого мира, в котором где-то там, в поднебесье, еще бродят табуны небесных коней.

Два года спустя.

Жеребенок стоял на ногах слегка покачиваясь, с видом недоуменным, словно до конца не способный поверить, что все-таки стоит. Фыркнула кобыла, сунулась было облизывать, но жеребенок попятился и едва не сел на зад. В последнее мгновенье удержавшись, едва ли не чудом, он шагнул к матери. Застыл. И снова шагнул.

— Красивый, — сказала Марья.

И Василиса согласилась.

Красивый.

Будто в солнечный свет одетый. Золото? Нет, золото — металл, холодный, неживой. А это… и ведь до последнего ей не верилось, что получится.

Конюшни восстановить?

Отстроили уже к осени, окруживши такою защитой, какой, верно, и в родовом поместье нет.

Лошади?

Тоже возвращались. Кого-то удалось отыскать по бумагам, кого-то — перекупить, ибо, проданные годы тому они изрядно утратили в стоимости. И хозяевам их нынешним, верно, было странно, что Василиса ищет тех самых, еще тетушкою выращенных.

Получилось.

Почти.

— Меня тут просили поспособствовать… предлагают двести тысяч, — Марья глядела, как жеребенок, освоившись в мире для себя новом, теперь тычется мордой в живот матери.

Кобыла, по меркам многих слишком старая, чтобы дать хороший приплод, стояла спокойно. Только шкура ее изредка вздрагивала, отгоняя мух.

— Много, — Василиса оперлась на ограду. — Но пока… он первый, который и вправду получился.

…те, что были прежде… не то, чтобы у нее вовсе не выходило. Отнюдь. Золотые жеребята появились в первом же приплоде, удивив конюхов сперва необычною мастью, а после и статью, которой не должно было бы быть.

Откуда?

Кобылицы немолоды.

Хмурый… конечно, хорош, однако и он в годах немалых. А поди ж ты… слухи пошли самые разные. И Василису они сперва злили насказано, ибо иные вовсе были непотребными, но как-то вот… пообвыклась? Пожалуй, что… а жеребята росли.

И интерес к ним был немалый, особенно после того, как показали первых самых на Московской сельскохозяйственной выставке. За тех-то, пусть и не сотни тысяч, но сорок сразу предложили, не поглядели ни на слухи, ни на сомнительного свойства родословную, ни на малые изъяны в масти.

— Погодишь? — кивнула Марья.

— Погожу… но там еще четыре должны ожеребиться. И если… получится.

— Я передам.

— Спасибо.

— Да не за что, — Марья протянула кобыле морковку, которую та, повернувши к Марье голову, приняла осторожно, степенно даже, всем видом показывая, что вовсе подачку не выпрашивала, что просто вот… ко времени пришлось. — А в остальном как? В Китай, конечно, письма доходили, но… все не то.

Не то.

И ответы тоже, которые доставляли особою почтой, в шкатулках лаковых, оплетенных сетью силы, тоже были не теми, сдержанными, будто чужими. Пусть умом Василиса и понимала, что не всякое слово бумаге доверить можно, однако все одно было… неприятно.

Да.

— А то ты не знаешь, — проворчала она. — И вообще тебе не обязательно было ехать.

— И дать Вещерскому два года свободы? — Марья приподняла бровь. — Он такой награды не заслужил.

И улыбнулась.

А Василиса улыбнулась в ответ. Вовсе не изменилась она, старшая сестра и почти уже княгиня, ибо князь заявил, что желает уступить место сыну, раз уж тот все же решил остепениться и образумиться. Правда, в этом Василиса немного сомневалась, ибо совершенно не представляла себе Вещерского образумленным, а Демьян был с нею согласен.

Сказал, что такие до самой смерти необразумленными ходят.

Особенность натуры.

И натура эта деятельная требовала постоянного движения. И даже странно было, как прежде Василиса того не замечала.

Прежде, впрочем, она многого не замечала.

Будто спала.

А может, и права Алтана Александровна, говорившая, что и вправду спала, убаюканная тою, родовой, силой, которая не находила выхода. А после взяла и нашла.

И вылилась.

И… и оказалось, что Василиса точно знает, из чего делают бубен и как рисовать на нем, собственною кровью. Как вплетать в нее нити силы.

Как слышать их.

И ступая по напоенным росою травам, прокладывать путь…

…Демьян ворчал, что приличные замужние женщины не бегают рассветами по заливным лугам, рискуя простыть, ибо по осени, когда Василиса все же решилась на обряд, росы совсем даже не теплые.

Ворчал.

И не мешал.

Встречал с теплым пледом и горячим чаем, который сам мешал из трав, и выходило вкусно. Он не спрашивал о том, о чем Василиса не могла бы рассказать, не потому как тайна, просто… не было в языке нужных слов. И он понимал. И молчал.

Просто усаживал в кресло.

И пледом оборачивал. И чай подносил. И потом они вместе сидели, слушая песню жаворонка. И не было времени лучше.