Это было натуральное святотатство. Я бывал в церкви, знаю, что по чем. Девчата должны вставать на молитву как минимум в платках! А мы были совсем голые. Прости, Господи, — не моя инициатива, не моя…

Наталью, однако, наша нагота вовсе не смущала. Молилась истово и жарко, отрешившись от всего земного, говоря по-нашему — напрочь выпала из обстановки.

Без одежды она была даже лучше, чем в самых дорогих тряпках. Стройная, грациозная, ни капли лишнего жира, в общем, сложена, как богиня. Любой двадцатилетней дивчине есть чему позавидовать.

Пока она молилась, я, наблюдая за ней, опять проникся… Дождался, наконец, паузы: она перестала бормотать и на некоторое время застыла в коленопреклоненной позе.

Я взял ее на руки и отнес на кровать. Она покачала головой — как будто не хотела этого, но протестовать не стала, только хлопнула в ладоши и отчетливо произнесла:

— Стена!

Панно послушно поползло обратно.

В этот раз я был длителен и нетороплив, как полярная ночь, нежен и галантен, как Казанова и Дон Хуан, вместе взятые, и трогательно внимателен, ну просто как наше КГБ к диссидентам. Наталья была удивлена и обрадована — показалось мне, что ей вполне все понравилось. В общем, реабилитировался…

Думаете, это все? Как бы ни так!

Потом я решил ночевать здесь, и мы по этому поводу отправились на кухню, пить шампанское. Очень недурственное такое шампанское, французское, из личного погреба мадам Сенковской. Делает мир вокруг тебя приятным и розовым, веселит и развязывает языки. Особенно после третьей бутылки.

Я «развязался» настолько, что совсем оборзел и этак запросто спросил:

— Может, все-таки объяснишь, какая кошка меж вами пробежала? Чего у вас там случилось год назад?..

Ожидаемых вариантов ответа было два: хороший и плохой.

Плохой: ты, конечно, парень ничего, но, извини, — это не твое собачье дело. Не смей лезть в мою личную жизнь.

Хороший: понимаешь, год назад он сделал то-то и то-то, и теперь я за это испытываю к нему такие сложные чувства.

Получился вариант третий и совсем неожиданный.

Наталья бухнулась на колени, обхватила меня за ноги и слезно взмолилась:

— Никогда не спрашивай меня об этом! Ты слышишь? Никогда!

— Но почему?

— Потому что ты умрешь!!!

— Вообще-то в ближайшую пятилетку не планировал… С чего бы это вдруг?!

Наталья опасливо покосилась в сторону зашторенного окна и, силком опустив меня на пол (получилось так, что мы как будто бы укрылись за столом от притаившегося на улице снайпера), сбивчиво и горячо зашептала мне на ухо:

— Все умирают… Понимаешь? Они… Все! Все, кто хоть как-то прикасается к этому…

— Веничка — тоже?

— Веничка — да… Нет!!! Не надо об этом, я прошу тебя! Я не хочу… Понимаешь — ВСЕ!!!

— Но ты-то жива…

— Я — совсем другое дело! Меня они не тронут… А все… Кто хоть как-то… Я виновата, виновата!.. Не надо, не прикасайся ко мне, я проклята!!!

Глаза Натальи вдруг наполнились странной смесью страха и отвращения, она звонко, наотмашь, хлопнула себя ладошкой по правой щеке, потом по левой, раз, другой…

— На тебе, сука, на!!!

— Ладно, ладно… — Я попробовал обнять ее, но она забилась под стол, вцепилась в ножку и истошно взвизгнула:

— Не надо!!! Я проклята — не прикасайся!!!

— Хорошо, хорошо… — Я отодвинулся на безопасную дистанцию — не хватало еще, чтоб охрана на улице услышала и прибежала…

Однако не зря сюда психиатр ездит…

А я, пожалуй, свою задачу-минимум выполнил. Теперь Косте с Петрушиным и их коллегам осталась лишь самая малость: выяснить, кто это «все», от чего именно они умирают на ровном месте и к чему такому «этому» перед смертью прикасаются…

Лев Карлович Сенковский.

Сатир и бледненькие нимфы…

Люба ведала «убыточным» отделом социального фонда компании и помимо этого занималась организацией различных детских утренников для сотрудников, корпоративных вечеринок и банкетов. «Убыточный отдел» — это попросту бухгалтерия и учет средств, отчисляемых на различную благотворительность. А досугом сотрудников никто заниматься не обязывал: это Люба сама, в добровольном порядке, как раньше говорили — на общественных началах. У нее это получалось как-то легко и непринужденно, с искрометным задором, озорно и весело, как будто ей от рождения достался талант массовика-затейника.

Работа, между нами, — не бей лежачего. Раз в месяц выплаты и отчет, в остальное время занимайся чем хочешь. Праздники, к которым обычно бывали приурочены утренники и вечеринки, случались не часто, времени свободного было хоть отбавляй, зарплата как у полноценного начальника отдела, кабинет, секретарь, служебная машина…

Хотя, может, и не от обилия свободного времени, а по каким другим причинам, но стала Люба попивать…

Лев Карлович тоже руку приложил, нехотя, по доброте душевной. Знал, что Люба обожает густой крымский мускат, периодически подбрасывал — ящиками, как водится, у нее в кладовке целая батарея стояла.

Сенковский навещал Любу все реже. За последние годы она заметно обабилась, расплылась, формы ее утратили былую прелесть и привлекательность. В общем, красавица-казачка как-то быстро и незаметно постарела…

Постель их уже не связывала: обычно пили вино, сидели рядом, как два примерных супруга, болтали о всякой всячине. Непонятно было вообще, зачем теперь «конспиративная квартира». Когда у вас такие отношения, можно уже ни от кого не таиться.

С каждым разом такие встречи для Сенковского становились все тягостнее: Люба — умница, все видела, понимала, прекрасно отдавала себе отчет, что былого уже не воротишь… И не уставала горько сокрушаться по этому поводу.

— Старая я стала, страшная, — печально вздыхала Люба, глядя в зеркало. — Теперь уже все — замуж не возьмешь.

— Перестань, Люба, — успокаивал ее Лев Карлович. — Для меня ты всегда будешь самой красивой и желанной…

— Да уж, желанной… Ты-то у нас еще — орел! Твою на днях видела, по телевизору… Красавица писаная! Эх, мне бы ее годы…

— Да ну, какие там годы! На десять лет всего младше нас.

— На тринадцать, родной. На тринадцать… Тебе-то что… А для женщины это — целая вечность… Я тебе теперь уже совсем не нужна, милый… Спасибо, что не забываешь, не гонишь прочь…

В этом месте обычно начинались предательские дрожания губ, всхлипывания и пронзительные взгляды в окно, полные скорби и страдания. Сенковского это в буквальном смысле убивало:

— Люба, ну прекрати! Перестань сейчас же! Я все помню, ценю, никогда не забуду… Ну что за черт… Лю-ба!!! Ну что ты, право… Терпеть не могу, когда ты плачешь!