которое, бывало, устраивала Бритта с её вагнеровским сопрано, – и поэтому не чувствовал в происходящем ничего настораживающего.

Однажды – за пару недель до его отъезда в Париж – Мартин спросил, как дела с абстиненцией. Дело было в его комнате в Майорне. Мартин паковал вещи, Сесилия сидела на кровати и читала газету.

– Ужасно сложно. – Голос Сесилии прозвучал совершенно искренне. – Особенно в последние дни. Все, с кем я встречаюсь, курят.

И тогда Мартин сказал, что ей было бы легче, если бы она действительно бросила, а не курила тайком ото всех. Сесилия посмотрела на него и вышла из комнаты. Мартин продолжил заниматься своим делом, а именно, сортировать разложенную на кровати одежду на две кучи: Париж и домой-на-Кунгсладугордсгатан. Он был уверен, что она сидит на кухне с хмурой миной и имеет на это право, хотя он всего лишь пошутил (ну, да, это не самая его удачная шутка), ладно, сейчас он выйдет и скажет «прости», но сначала хорошо бы собрать десять пар одинаковых носков.

Но когда Мартин вышел на кухню, Сесилии там не оказалось.

– Сисси! – крикнул он. Ответа не последовало. – Сесилия?

Он проверил туалет и гостиную. Даже в комнату Андерса заглянул. Вышел в прихожую и не обнаружил там ни её ботинок, ни куртки.

В голове всё перепуталось. Он вернулся в свою комнату. Сложил пару джинсов, снова направился на кухню. Выпил воды, сел. Встал. Взял телефон и набрал её номер, хотя из квартиры она ушла минут пять назад. Долгое время он просидел за столом, слушая, как исчезают безответные сигналы.

II

ЖУРНАЛИСТ: В то время вы много писали сами.

МАРТИН БЕРГ: Да, или нет. [Кашляет, продолжительно.]

ЖУРНАЛИСТ: Как жилось молодому писателю в Париже?

МАРТИН БЕРГ: Разумеется, это очень стимулировало. В те времена можно было жить на весьма скромные деньги. Ты умел довольствоваться малым. У тебя было время писать. Ты общался с другими пишущими. Можно сказать, это была творческая среда. По-настоящему. Сейчас многое из этого утрачено. Но тогда это действительно была часть старого мира.

* * *

Сгорбленная троица продиралась сквозь снежную жижу. Пер тащил чемодан, в котором лежали словари и твидовые пиджаки с кожаными заплатками на локтях, куда их пришила его мама, хотя оба рукава были целыми. Мартин вёз с собой портативную пишущую машинку. А багаж Густава исчерпывался яхтенным вещмешком и курткой с конверсионного армейского склада, которая, впрочем, была неплохо приспособлена для путешествия, набитая предметами первой необходимости (сигареты, фляга) и тем-что-могло-пригодиться (складной ножик, огрызки карандашей).

Они шли в юго-восточном направлении от метро «Сен-Сюльпис», пока Мартин, державший в руках карту, не остановился у дверей, над которыми висела ржавая табличка с номером 16. Пер вытащил ключи, присланные его кузеном по почте. Они поднялись по мраморной винтовой лестнице, похожей на улитку, прошли мимо тяжёлых дверей с латунными табличками.

То, что в теории представлялось богемной мансардой, на практике оказалось одной огромной комнатой на чердаке, который был пристроен к дому намного позже. Потолок был достаточно высоким и позволил кое-как втиснуть сюда кровать с балдахином. В другом конце комнаты доминировал диван-кровать, обитый тканью с крупным цветочным узором. В центре размещался кухонный уголок с самодельной барной стойкой. Рядом с входной дверью установили раковину из покрытого трещинами фарфора, над ней висело круглое зеркало; помимо этого, имелась облицованная кафелем фисташкового цвета ванная, по дну ванной тянулась грязная полоска. Кто-то забыл здесь старый номер «Нувель обсерватёр» и открытый пакет мумифицировавшегося печенья «Мадлен» из супермаркета. Комната была сырой и страшной, но из четырёх арочных окон открывался вид на городские крыши, дымоходы, электрические провода и широкое белое небо. И даже кусочек Эйфелевой башни, если наклониться. По вечерам можно будет выбираться из окна, сидеть на остывающей жестяной кровле с сигаретами и красным вином, говорить о la vie, l’amour и la philosophie [73] и демонстрировать своё презрение к смерти. Но это потом. Сейчас крыша была покрыта слоем мокрого снега.

Как только они оставили вещи, Густав настоял на том, чтобы отправиться завоевывать западный берег «на манер Вильгельма».

Они жили в небольшом проулке рядом с широкой и прямой рю де Ренн, простиравшейся между бульварами Сен-Жермен и Монпарнас. Пока они ехали в поезде, Мартин тщательно изучил купленную накануне карту города. Им предстояло жить на левом берегу, где, по его представлениям, должно быть много тенистых авеню и уличных кафе, где ночи тёплые, а небо усыпано звёздами, и можно сидеть в каком-нибудь маленьком прокуренном джаз-клубе, устроенном в средневековом подвальчике, немного похожем на тот, куда в конце приходит Сесиль/Джин Сиберг в «Здравствуй, грусть». Стоял январь, уже стемнело. Они топтались на перекрёстке. По обе стороны улицы шли грязноватого цвета дома из песчаника с коваными балконами. На нижних этажах магазины и прочие заведения. Витрины, неоновые вывески. Ярко освещённая прачечная самообслуживания. Какое-то кафе, потом бистро. Ни одного дерева. Мимо на большой скорости проносились машины, шины шипели в тающем снегу. Автомобили все как один маленькие и компактные. Достаточно бросить взгляд на тротуар, чтобы понять почему: машины стояли там длинными плотными рядами, бампер к бамперу, одна пара колёс на поребрике, другая на проезжей части. На юге высилась башня Монпарнас, как монолит 2001 [74].

– Направо или налево? – спросил Густав, жестикулируя, как нерешительный дорожный инспектор. Пер подрагивал от стужи в своём дафлкоте, и взгляд его не выражал ничего, кроме голода. Они оба посмотрели на Мартина, тот сказал «направо». Если он не ошибся в расчётах, то они идут на север, к Сене.

Они зашли в первую попавшуюся по пути брассерию. Мартин подумал, что им повезло: ему всегда хотелось, чтобы они стали завсегдатаями именно такого места. Пол в шахматную клетку, закреплённые в стенах скамьи с тёмно-красной обивкой и кантами. Столы и стулья из тёмного дерева, такие же настенные панели. С потолка гроздьями свисают круглые лампочки. Над широкой барной стойкой зеркало и сотни сверкающих бутылок.

– Messieurs, – перед ними появилась женщина лет сорока со стопкой меню. (Он запомнит её имя, мадам Робер, или мадам Дорме, или что там ещё может быть, и будет перекидываться с ней шутками так, как это делают постоянные клиенты, а она расскажет ему историю своей несчастной любви с жокеем пригородного ипподрома. Он покажет ей письмо, когда его рассказы возьмёт «БЛМ» или «Урд и Бильд», даже если она не поймёт, что там написано.)

Они заказали шницель с картошкой, сосиски с чечевицей, киш лорен. Мадам Робер записывала, кивая, а