Нет.

Не при нашем сыне. Он же маленький еще, а я… Что я? Запуталась, боже, как же сильно я запуталась!

В самый подходящий момент наш заказ приносит официант и это избавляет меня от ответа, как минимум на десять минут. Санька с аппетитом ест большой бургер, будто увидел его впервые. Я не кормлю сына фастфудами, но один раз в год – можно, тем более, в компании родного отца.

Я не ем, Дамир – тоже. Молча смотрим друг на друга, не отводя взгляда. В его глазах светится знакомый блеск, а губы расплываются в улыбке. Сейчас он счастлив, и я не хочу отнимать у него эти минуты радости.

– Ты придёшь? – спрашиваю, надеясь, что он понимает без уточнений.

Говорить при Саньке нельзя. Да мне вообще нельзя быть рядом с Шагаевым, но вопреки всем запретам и законам логики, я плевала на все! Дамир – отец Саньки. Разве это преступление, что родные люди иногда: видятся, вместе обедают? Нет. Я больше не позволю управлять моей жизнью.

– Приду, – кивает, переводит взгляд на сына и, глубоко вздохнув, выдаёт: – как его отчество, Дина?

– Александрович.

– Вы не…

– Нет. Я не позволила усыновить, – поджимаю губы, качая головой.

В сумке снова звонит мобильник. Дамир устремляет взор на мою сумку:

– Не ответишь?

– Нет.

– Он не успокоится. Ты же знаешь, Динка.

– Знаю, а ещё… – прикусываю язык и едва не бью себя по рукам.

«Молчи, дура. Сейчас. Молчи».

– Что «ещё»?

– Завтра поговорим, хорошо?

– Ладно, – пожимает плечами. – Тебе уже легче?

– Да, – вымученно улыбаюсь и, поддавшись эмоциям, тянусь рукой к руке Шагаева. – Спасибо, что забрал меня из того дурдома.

Дамир опускает взгляд на мою руку и кладёт сверху свою ладонь. Тепло его кожи обжигает. В сердце оживают печальные струны. Я все еще помню ласку этих рук и это уже никогда не забыть, не стереть из памяти, не переформатировать.

Он. Я. Санька.

Вместе!

Таким должен быть наш хеппи-энд?

Наверное, но на безымянных пальцах блестят обручальные кольца. Мы чужие друг другу. Безвременно.

Дамир

Обнять хочу. Крепко-крепко. Мои самые дорогие, близкие. Две кровиночки. Мой воздух, моё дыхание.

Я молчу. Просто смотрю и, закусив губу, грущу.

Мне нечего сказать, хотя очень хочется орать от бессилия, от боли.

Она попросила: уйти, не трогать, не ломать. Трудно? Нет. Нереально, но!.. Ради неё и Саньки я всё смогу. Скажет «исчезни»… Исчезну. Потеряюсь. Если это сделает её и сына счастливыми, то я готов на любые страдания.

– Хочешь посмотреть мультики? – спрашивает Динка у сына и, получив в ответ одобрительный кивок головы, достаёт из своей сумочки телефон и беспроводные наушники.

Я улыбаюсь. Мой сын. Так похож на меня и одновременно на Динку. Глаза большие, как у Дины, а цвет радужной оболочки – светло-карий, мой. Форма губ – моя, но вот улыбка… Тут точная Дина.

Залипаю на Саньке, не в силах оторвать взгляда. Смотрел бы и смотрел, но!.. Дина прерывает мои наблюдения, прикоснувшись дрожащими пальцами к запястью. Я перехватываю её руку, накрыв сверху ладонью. Не вырывается, но и не успокаивается. Я чувствую её дрожь, ощущаю страх.

Что с тобой, моя девочка?

Неужели обидел этот гребанный Фатхетдинов?

– Дин, ты можешь мне всё рассказать. Не закрывайся в себе...

Она криво улыбается. Вздрагивает. На глаза наворачиваются слёзы. Я тянусь рукой к её лицу и подушкой большого пальца стираю с щеки каждую слезинку.

Не плачь, моя девочка.

Тебе не нужны эти слёзы.

Ты хотела счастья – я помню!

Динка бросает взгляд на Саньку.

Всё в порядке, милая. Он не смотрит на нас, не слушает.

– Дин! Я слушаю тебя. Не молчи. Ты расстроена и можешь это не отрицать, я...

– Что случилось с тобой два года назад? – неожиданно выдаёт. – Ты уехал. Почему?

– Это то, что тебя беспокоит? Правда?

– Да, – кивает. Шмыгает носом, отворачивается в сторону. – Нет. Я не знаю, – шумно вздыхает. – Я запуталась, понимаешь?

– Понимаю. В чём ты запуталась?

– Во всём. Ты. Я. Они… – очередной вздох и испуганный взгляд. – Прости, я не имею право что-то требовать, просить. Да я вообще не имею никаких прав, – глотает истерический смешок.

– Динка, – поднимаюсь со стула и, обогнув стул, сажусь рядом с Динкой на диван. – Глупости не говори, – толкаю локтем в бок.

– Мир, – резко поворачивается в мою сторону и нечаянно ударяется лицом о моё плечо.

– Ударилась?

Кивает, а я… Позволяю себе неслыханную наглость: обнимаю за плечи, прижимаю к себе и покрываю макушку поцелуями:

– Пусть пройдёт. Пусть не болит, – хрипло шепчу, ощущая, как быстро стучит её сердечко.

– Это уже никогда не пройдёт. Не переболит, – отвечает сиплым голосом. – Я ненавижу свою жизнь. Ненавижу каждый день, я…

Она хочет сказать что-то еще, но замолкает. Её трясёт. Сильно. Всю.

– Не говори так. Аллах всё слышит, – обнимаю ещё крепче. Глажу ладонью спину, успокаиваю.

Мы сидим в причудливой позе, не считая времени. Плевать на всё. Моей девочке плохо, а значит, плохо мне. Её боль – моя боль.

– Два года назад, – говорю еле слышно, зная, что она меня слушает, – меня очень сильно избили. Я сам виноват. После того, как там, в деревне, ты сказала, чтобы я забыл о тебе и Саньке, я вернулся в город и нажрался в первом попавшемся баре, а когда вышел…

Вздыхаю. Больно вспоминать, но надо. Я ни за что бы в жизни не рассказал Динке о том роковом дне, но она сама настояла. Зачем? Без понятия. Если моя «правда» – причина её слёз, то, может, к черту такую правду?!

Дина

– Мам! Папа! Папа звонит! – звонкий голос сына, как ушат холодной воды на мою голову.

Медленно оборачиваюсь, а Санька сует мне в ладонь телефон и обиженно поджимает губы. Ну, конечно, прервали мультики на самом интересном моменте.

Смахиваю с щеки застывшую слезу, глотаю в горле противный ком, прокашливаюсь. Это какой уже звонок? Муж волнуется, не понимая, куда я пропала. Всё правильно, всё верно. Я – его жена, ношу его фамилию, а потому не имею право: уезжать без предупреждений и не поднимать трубку, когда он звонит.

Выдыхаю.

Спокойно, Дина! Сейчас веди себя обычно и, даст бог, у тебя получится... Что? Что получится?