— Мы к Гюнес Косер, — сообщает Мустафа.

— Надо записаться заранее, — говорит консьерж, представитель типичного племени стамбульских привратников, круглый, жирный и желтый. Он открывает журнал. — Консультация стоит пятьдесят евро. Утром или вечером? Если вечером, то еще доплата двадцать евро.

— Мой друг и сам — шейх, — объявляет Мустафа. — Он хотел бы пообщаться с Гюнес как с равной. Он повелитель джиннов.

— Все равно пятьдесят евро.

Недждет напрягается, наклоняется вперед, словно бы вдыхая ароматы прошлого столетия, и произносит:

— У вас проблемы с легкими. Вы слишком много курите. Вы обдумываете, не надо ли пойти к врачу. Надо. Все серьезно. Это не то, чего вы боитесь, но все плохо кончится, если не покажетесь врачу немедленно. Вы же не хотите умереть с трубкой в носу.

— Квартира шестнадцать! — кричит консьерж. — Вы плохие люди! Идите вон!

— Мы посланники Всевышнего, — говорит Мустафа.

Кабина лифта опасно проседает на полметра, когда они заходят. Мустафа устанавливает латунную стрелку так, чтобы она показывала на пятый этаж. Тяжелая техника грохочет над головами, и ей вторит что-то снизу. Кабина с рывком начинает движение вверх.

— А что конкретно ты видишь, когда тебе являются джинны? — допытывается Мустафа.

— Горящих младенцев, лица на экранах компьютеров, крошечных летающих человечков с очень длинными ногами, которые переплетаются, словно веревки. Джинн внутри того парня внизу напоминал легкое с клювом и крошечными ручками, расставленными в стороны. Как называется штука, которая развивается у курильщиков, когда их легкие твердеют, и они не могут дышать?

— Эмфизема.

— Вот так бы она выглядела, если бы была живой.

— Интересно, может, Гюнес-ханым видит точно то же самое, что и ты, просто зовет их пери, а ты — джиннами?

— Такое не повторяется.

Лифт с грохотом ползет по железной шахте. Внезапный шум на первом этаже отвлекает Недждета и Мустафу. Двери стучат, раздаются крики, топот бегущих ног. Фигуры в черном бегут по лестнице, которая обвивает шахту лифта. На них военные фуражки. Недждет садится на корточки и тянет за собой Мустафу, когда фигуры проносятся мимо: пуленепробиваемые жилеты, светоотражающие ленты на запястьях и лодыжках, штанины заправлены в тяжелые ботинки.

— Полиция, — шепчет Недждет.

Он пытается передвинуть латунную стрелку, отполированную до блеска. Лифт намерен доставить их прямо в руки полиции, которая окружает дверь квартиры номер шестнадцать. Они вооружены, в руках у них электродубинки и черный таран. Макушки Недждета и Мустафы уже показались над уровнем пола. И тут рука, рука из ниоткуда, хватает стрелку и поворачивает ее влево. Лифт, даже не лязгнув, останавливается, а потом начинает движение вниз.

— Ты видел это? — шепчет Недждет.

— Они вламываются в ее квартиру. Они уже там.

— Я про руку, она была зеленая.

Но лифт едет вниз, увозя их от криков и шума наверху. Рука была зеленой, безо всякого тела, то есть был кто-то за пределами лифта, за пределами нашего мира. Глаза глубокие, как весна. Помощь невесть откуда. Грохочут сапоги, и какой-то предмет тащат вниз по лестнице. Лифт спускается ниже уровня холла и останавливается, продолжая торчать примерно метрах в полутора над уровнем пола. Недждет и Мустафа прячутся в тени. Полицейские спускаются. Двое везут по лестнице каталку для перевозки больных и раненых, типа тех, что Недждет видел в Центре спасения. Раздается лязг. На тележке лежит женщина, которую так плотно завернули в термоодеяло и зафиксировали на каталке, что она с трудом может двигать руками и ногами. Голова ее тоже скрыта серебристым материалом, но она так яростно ею мотает, что откидывает одеяло, и Недждет видит, что рот ее заклеен липкой лентой. Они встречаются глазами. Недждет отшатывается. Между ними искрится, словно молния, жизнь потустороннего мира — джинны, пери, божества, все и вся. Могущественные создания. Затем четверо полицейских вывозят каталку, а оставшиеся четверо вытаскивают что-то бессвязно бормочущего привратника из его кафельного убежища, а потом и из жилого комплекса. Недждет вскакивает, готовый бежать, но Мустафа тянет его вниз и удерживает, пока звук сирен не растворяется вдали. Затем они силой открывают двери лифта и вылезают на мраморный пол.

— Ты видел это? Видел? — Недждет несется по ступенькам на улицу. Улица Гюнайдин словно бы застыла, это фотография. «Одна из улиц Стамбула, 14 апреля 2027 года, 18.27». — Это была она, я видел ее в трамвае, она находилась прямо рядом, когда взорвалась бомба. А это не полицейские вовсе, а спецназ!

Мустафа берет Недждета за руку, чтобы увести его, пока он не привлек к себе внимание полиции, но Недждет вырывается. Он стоит без движения на улице Гюнайдин, которая снова течет мимо и шумит, напряженно вслушиваясь, словно бы слышит почти неслышную музыку. Недждет хмурится, трясет головой, а потом, кажется, ухватывает нить мелодии. Мустафа видит, как он бросается на другую сторону улицы. Недждет останавливается рядом с магазином, торгующим цептепами, и показывает на робота, грязно-желтого с черным, который, как оса, цепляется к пластиковой вывеске.

Призыв к молитве звучит с четырех минаретов мечети Сюлеймание, когда Айше Эркоч входит в южные ворота. Айше всегда испытывала ужас перед азаном.[110]Дело не в суровой красоте человеческого голоса, пусть даже записанного на пленку и усиленного с помощью аппаратуры, как принято в наши упадочные времена, и не в перекличке множества перекрывающих друг друга призывов из разных концов города. Азан приводит ее в ужас, поскольку в нем нет к ней уважения. Азан говорит, что это не ее город и не ее время. Город принадлежит Всевышнему, время тоже, и время Всевышнего — это абсолют. Все твои перемещения, все твои дела строятся относительно этих пяти столпов. Пять раз на дню ты должен отложить то, что ты делаешь, и обратиться к Аллаху. Айше боится азана, поскольку для нее это звук атавизма. Он отрицает перемены и надежду на перемены. Он говорит, что все деяния рук человеческих временны, а все надежды на прогресс тщетны. Все, что надо, здесь. Это идеальный путь. Приди и молись. Айше боится азана, поскольку он гласит, что Истамбул, Обитель Счастья, Царь Городов, — это город мужчин. Азан сообщает, что ей, Айше Эркоч, тут ловить нечего.

— Надеюсь, вы не сочтете за наглость, если я скажу, — говорит Барчин Яйла, — но я заметил, как одна и та же машина трижды проезжала мимо, пока мы шли сюда от Кючюкаясофьи.

— Какая машина?

— Боюсь, я не слишком разбираюсь в машинах. Серебряная. «Шкода»? Есть такая марка? — У дверей во двор он сообщает: — Пройдите, пожалуйста, в женскую галерею.

Айше готова капнуть его кислоту себе в глаза. Пока Барчин Яйла молится с мужчинами в роскошном молельном зале, высота которого в два раза превышает ширину, Айше изучает местность. Семьи пришли на пикник в прохладной тени деревьев, покрывала расстелены на траве, матери очищают вареные вкрутую яйца, отцы наливают чай из термосов. Листья шуршат при малейшем дуновении ветра. Айше видела раньше Сюлеймание с примыкающими к ней по обе стороны медресе и кюллие,[111]поскольку на купол и минареты выходили окна ее научного руководителя в университете, но сегодня она впервые видит все это живьем. Но не глазами верующего, поскольку история Барчина Яйлы показала, что глаза верующего слепы, а глазами архитектора, дизайнера, художника. В порядке куполов от большего к меньшему чувствуются математические ритмы и гармонии. Пролеты арок, расположение окон и опор под куполом, высота столбов и количество балконов на минаретах, геометрия квадратов, шести- и восьмиугольников. Это место — не камень, а музыка. Она провела бы годы, десятки лет в поисках спрятанных знаков в этих великолепных каменных хорах и созвучиях.