Когда Мария-Антуанетта вошла в большой зал, «без охраны и без окон», толпа начала возбуждённо перешёптываться.

— Как она изменилась! — воскликнул кто-то в толпе за балюстрадой. — Ей можно дать все шестьдесят.

Узница огляделась. Зал набит до отказа. Ещё бы! Какое редкое зрелище! Когда ещё парижане увидят королеву на скамье подсудимых?

Перед ней за столом сидят председатель трибунала Эрман, рядом с ним — прокурор Фуке-Тенвиль. За ними, за другим столом, поменьше, расположился «адвокат» Лагард.

Мария-Антуанетта стоя выслушала, как присяжные давали клятву.

— Обвиняемая может сесть! Ваше имя, фамилия, возраст, место рождения, местожительства?

— Меня зовут Марией-Антуанеттой Австрийской и Лотарингской, мне около тридцати восьми (её день рождения — через восемнадцать дней!), вдова короля Франции. Родилась в Вене. Я была арестована в Национальном собрании во время очередного заседания.

Первым поднялся прокурор, чтобы зачитать обвинительное заключение:

— Вы обвиняетесь в следующем, гражданка. Прошу вас внимательно выслушать все предъявленные обвинения.

Все пункты обвинения ей давно известны. Она сидела, низко опустив голову, и с полным безразличием постукивала пальцами по подлокотникам кресла, словно играла на клавесине.

Затем начались выступления свидетелей — сегодня их оказалось сорок один. Королеве припомнили всё, что было, и то, чего не было, — обычные уловки революционного суда. События шестого октября в Версале, 10 августа в Тюильри. Некоторые обвинения в её адрес звучали не только оскорбительно, но были просто смехотворны. Так, служанка Мило сообщила, что слышала о том, что королева переслала своему брату Леопольду в Вену двести миллионов ливров (!) и что королева всегда носила с собой два (!) пистолета, чтобы отправить на тот свет герцога Орлеанского, «слугу народа». Но ей пока не предъявлено ни одного документа, ни одной бумаги с её подписью.

— Куда вы девали те баснословные денежные средства, которые вам передавали контролёры финансов?

— Мне никогда никто не передавал баснословных сумм, смею вас уверить; выделяемые мне деньги шли на плату людям, которые меня обслуживали, а также на содержание свиты.

— Где вы брали деньги для расширения малого Трианона, для его меблировки, для проведения в нём пышных дорогостоящих празднеств?

— Для этих расходов существовал определённый фонд.

— Но насколько нам известно, этот фонд не был столь крупным, а дворец стоил колоссальных сумм.

— Вполне возможно. Мне приходилось тратить на него гораздо больше, так как расходы постоянно росли. Потраченные мной средства можно уточнить и для этого следует вызвать компетентных людей из министерства двора...

— Где вы познакомились с некоей мадам де Ламотт-Валуа?

— Я её никогда не видела.

— Не стала ли она безвинной жертвой в вашей ловкой афере с «бриллиантовым ожерельем» вместе с принцем де Роганом? Вы же не станете отрицать, что после этой поразительной по размаху авантюры вас в народе стали называть не иначе как «королевой бриллиантов». А из-за того, что вы бездумно проматывали громадные государственные средства, вы получили ещё одну кличку — «мадам Дефицит».

— Я уже сказала, что незнакома с мадам Ламотт. А с принцем прекратила всякие отношения ещё десять лет назад.

— Значит, вы продолжаете отпираться от участия в этом деле, хотя парижский парламент признал вас виновной.

— Не в моих правилах отпираться, тем более на суде. Я сказала правду и впредь намерена всегда так поступать.

— После вашего бракосочетания с гражданином Луи Капетом разве не вы пытались постоянно осуществить дорогой вашему сердцу проект о присоединении Лотарингии к Австрии?

— Нет, ничего подобного я не делала.

— Но вы ведь назывались королевой Австрийской и Лотарингской. Почему?

— Потому что каждый вправе иметь в имени название своей страны.

— Не вы ли готовили списки назначаемых министров и включали в них тех лиц, которые были вам близки и были готовы всегда вам услужить?

— Нет, это прерогатива короля.

— Кто достал вам карету, на которой вы собирались совершить побег с вашим мужем и детьми?

— Один иностранец.

— Откуда он родом?

— Из Швеции.

— Не идёт ли речь о графе де Ферзене, который проживал в Париже по улице Бак!

— Да, о нём, — тихо прошептала обвиняемая. Эти люди явно не собирались щадить её чувства.

Но самое худшее ждало впереди.

К столу суда подошёл грязный писака и клеветник Эбер, её заклятый враг. Ему предстояло нанести решающий удар, выдвинуть неслыханное обвинение. Ему хорошо известно, как необходима в нужный момент грязная сенсация, и он её приготовил.

— По свидетельству наставника и воспитателя «маленького Капета» гражданина Симона, этот мальчик предаётся одному мерзкому пороку, в чём он был уличён. По свидетельствам этого ребёнка, данным в присутствии мэра Парижа и прокурора Коммуны, вдова Капет и её золовка Елизавета часто укладывали в свою постель маленького сына гражданина Капета, и мать вступала с ним в кровосмесительную связь. Можно предположить, — продолжал этот отъявленный негодяй, — что преступное поведение матери объясняется не желанием удовлетворить свою похоть, а политическими причинами. Она надеялась, что если маленький Капет когда-нибудь станет королём Франции, то она будет шантажировать его этой отвратительной связью и тем самым держать в своих руках!

Все люди в зале застыли, поражённые услышанным. Невероятность подобного обвинения была очевидна всем, и публика никак не могла прийти в себя. Уж не ослышались ли все они? Но это обвинение принимается судом вместе с присяжными. Секретарь суда Фабрициус всё старательно внёс в протокол.

Королева сидела ни жива ни мертва. Такого позора ей не приходилось испытывать никогда в жизни.

Все в зале молчали. Молчал и председатель трибунала. Но в силу служебных обязанностей он был вынужден добиться от обвиняемой либо подтверждения обвинения, либо его опровержения.

— Вероятно, обвиняемая сильно взволнована и не может ответить гражданину Эберу, — вдруг неожиданно пришёл он ей на помощь.

Мария-Антуанетта гордо вскинула голову.

— Если я промолчала, то лишь потому, что сама моя природа возмущена и отказывается реагировать на чудовищные обвинения, направленные против женщины и матери. Я взываю к чувствам всех матерей, находящихся в зале!

— Мадам, оставайтесь такой, какой вы были всегда! — бросил кто-то из зала.

Пятнадцать долгих, утомительных часов продолжался поток обвинений в первый день, более двенадцати — во второй. Наконец председатель решил подвести черту и объявил допрос завершённым. По традиции он должен предоставить Марии-Антуанетте последнее слово.