— Пригнать-то пригнал, — ответил тот, с сомнением оглядывая сундуки, — да только в один присест нам такую тяжесть никакой каретой не увезти. Развалится карета, да и лошади не пойдут, костьми лягут. Воротиться придется, барин.

— Тем более, — сказал Хрунов. — Вы видите, княжна, нам надобно спешить, а посему долго прощаться не будем. Честно говоря, все эти годы я тешил себя мечтою собственноручно разрезать ваше прекрасное тело на куски... Но теперь, когда вы в таком виде... Простите, ваше сиятельство, но мне противно вас касаться. Я теперь много богаче вас, а богатство, как оказалось, сильно меняет взгляды и привычки. Когда ты богат, можно позволить себе некоторые капризы. Вы хотите что-то сказать? Ах, вам мешает кляп? Какая досада! Но я не стану его вынимать даже ради удовольствия послушать, как вы рыдаете и сыплете проклятиями в мой адрес. Приятно, знаете ли, отказываться от большого удовольствия ради еще большего. Да и вам полезно хоть раз в жизни почувствовать себя не вершительницей судеб, а безвольной и бессловесной игрушкой. А посему молчите, княжна! Подумайте, такая ли вы праведница, какой себя мнили, посылая меня на каторгу — туда, где даже выходец из ада взвыл бы, умоляя отпустить его обратно в пекло!

Он замолчал, поднял стекло фонаря и раскурил от свечи потухшую сигарку.

— Бери ее, Ерема, — невнятно сказал он, старательно работая щеками и окутываясь облаком табачного дыма, — она твоя. Только недолго, а то знаю я тебя, упыря. Торопиться надобно, борода! Да позови наших с улицы, пускай ящики выносят. А вы, святой отец, ступайте с Еремой, он отведет вас к вашим книгам. Ерема, книги там же, где... Ну, словом, ты знаешь где.

Ерема кивнул и неожиданно грубо схватил княжну за волосы.

— Пошли, твое сиятельство, — просипел он, ухмыляясь. — Сейчас я кончать тебя буду. И ты, немчура, со мной ступай. Станешь мне книжки вслух читать, покуда я ее разделывать буду.

— Майн готт! — едва слышно воскликнул герр Пауль.

За первым поворотом Ерема неожиданно остановился и, бесцеремонно развернув княжну лицом к себе, грубо вырвал у нее изо рта заменявшую кляп вонючую тряпку. Княжна мучительно закашлялась, со всхлипами втягивая в себя затхлый воздух склепа, сейчас казавшийся ей небывало чистым и сладким. От напряжения, вызванного кашлем, из носа у нее снова пошла кровь. Княжна выплюнула скопившийся во рту черный сгусток и прохрипела:

— Мерзавец! Как жаль, что я не взяла немного левее!

— Это кому как, — философски заметил Ерема, снова трогаясь с места и волоча княжну за волосы, как неодушевленный предмет. — Тебе, может, и жаль, а мне так ничего, не жалуюсь. Ухо вот ты мне отстрелила, ну вот мы и сочтемся. Прямо сейчас сочтемся, погоди маленько...

Княжне вдруг вспомнился сон, привидевшийся минувшей ночью, — тот самый, где одноухий бородач намеревался что-то ей отрезать — не то палец, не то нос. Вот, что это было, поняла она, — ухо! Конечно же, ухо, а не палец какой-нибудь и не нос.

— Герр Пауль, — заговорила она по-немецки, решив использовать последний шанс, — неужто вы позволите этому зверю спокойно изрезать меня на куски? Ведь вы мужчина, и у вас пистолет!

— Сожалею, фройляйн, — также по-немецки ответил Хесс, — при иных обстоятельствах я с удовольствием отдал бы за вас всю кровь до последней капли, но в данный момент жизнь моя принадлежит не мне, а святой католической церкви, и рисковать ею я просто не имею права.

— Так вы священник? — удивленно проговорила княжна, стараясь не морщиться от нестерпимой боли в корнях волос, за которые волок ее Ерема.

— Монах, — поправил Хесс, — смиренный член ордена иезуитов, посланный в этот варварский край с высокой миссией, каковая сейчас близится к завершению.

— Тем более, — с надеждой произнесла княжна. — Что вам стоит прострелить голову этому чудовищу, раз вы все равно уезжаете?

— Это смертельный риск, — возразил Хесс, — и притом неоправданный. Я даже не говорю о сообщниках этого косматого варвара, но вы!.. Вы, фройляйн, оставшись в живых, будете представлять для меня и моего дела смертельную угрозу. Прошу вас, не надо взывать к моей человечности и милосердию, не надо слез и мольбы. Этим вы только расстроите и меня и себя. А помогать вам я все равно не стану, ибо жизнь моя ничтожна, но дело, которому я служу... Словом, я не могу рисковать, находясь в полушаге от успеха.

Последние слова иезуита были произнесены отстраненным, сухим тоном, и тон этот убедил княжну в безнадежности ее положения. В глазах немца поблескивал горячечный огонек фанатизма; княжна знала этот блеск и поняла, что на Хесса рассчитывать нечего.

— Шпион, — сказала она с презрением, — жалкий иезуитский шпион!

— Мне больше нравится слово «эмиссар», — спокойно возразил герр Пауль.

— Чего бормочете, как два дурачка на паперти? — вмешался в их беседу Ерема. — По-русски говорите, не то кончу обоих на месте! Ты бы, сиятельство, лучше всплакнула, что ли, а то никакого от тебя удовольствия!

С этими словами он сильно рванул княжну за волосы. Мария Андреевна скрипнула зубами, но не проронила ни звука.

— Гордая, — с насмешкой сказал Ерема. — Белая кость, голубая кровь... Погоди, дойдем до места, погляжу я тогда, как ты запоешь! А то, может, поплачешь все-таки? Глядишь, сжалюсь да и отпущу, а?

— Быдло, — прошипела княжна сквозь зубы.

Вместо ответа она получила слепящую затрещину, которая бросила ее в распахнутую дверь какого-то каземата. Не устояв на ногах, она упала, но не расшиблась, как можно было ожидать, а угодила на что-то мягкое. Открыв глаза и увидев то, на что упала, она не удержалась и вскрикнула, а потом тихо заплакала, ибо прямо перед нею на грязном полу, запрокинув серое, испачканное засохшей кровью лицо, лежал Алексей Берестов.

— То-то же, — удовлетворенно сказал Ерема. — Это дело другое... Эх! — воскликнул он, увидев еще четыре трупа и сундук. — Вот незадача-то... Лют наш барин Николай Иванович, ох, лют... Ну, да оно и верно, лишние рты в этом деле ни к чему. Погодь-ка, сиятельство, — обратился он к княжне, — потерпи маленько, я счас...

Поставив фонарь на пол, он зачем-то начал стаскивать трупы к стене у двери, выкладывая их рядком. Хесс тем временем бросился к сундуку и, отвалив тяжелую крышку, по локоть погрузил дрожащие руки в ворох сырого пергамента и обтянутых кожей деревянных переплетов.

Сцепив зубы от напряжения, княжна села на грязном полу. Все это напоминало дурной сон: подземелье, трупы, скверный запах, боль в опухшем лице и затекших, связанных за спиною руках, косматый разбойник, зачем-то возящийся с мертвецами, которым уже все равно, и похожий на безумца иезуит, роющийся в сундуке со старыми манускриптами.

— Не то, — по-немецки бормотал Хесс, выхватывая из недр сундука очередную книгу, вглядываясь в заглавие и с отвращением отбрасывая пыльный фолиант в сторону, прямо на пол. — Не то, не то... Доннерветтер, снова не то! О, шайзе!

Мария Андреевна бросила последний взгляд на мертвое лицо Берестова и перевела заплаканные глаза на сгорбленную фигуру немца, в неверном свете фонаря похожую на силуэт чудовищно огромной крысы, роющейся в помойке.