Все же, благодаря ряду искусных маневров, Лаперузу удалось войти в бухту.

Как только корабли стали на якорь, их окружили пироги с индейцами. Из всего, что им предлагали в обмен на рыбу, шкуры морской выдры и других животных, они предпочитали изделия из железа. Через несколько дней число туземцев значительно увеличилось, и вскоре их присутствие стало причинять неудобства и даже внушать некоторую тревогу.

На расположенном в бухте острове Лаперуз устроил астрономический наблюдательный пункт и разбил палатки для парусных мастеров и кузнецов. Несмотря на тщательную охрану, туземцы «подползая, подобно ужам, на животе, не шелохнув ни одного листка, умудрялись, не замеченные часовыми, красть наши вещи. Наконец, как-то ночью они сумели пробраться в палатку, где спали Лористон и Дарбо, охранявшие астрономические приборы, и украли отделанное серебром ружье, а также одежду обоих офицеров, положенную предосторожности ради под изголовье. Двенадцать человек охраны не заметили воров, а оба офицера не проснулись».

Срок, назначенный Лаперузом для стоянки в Пор-Франсе (Дрейт-Бей) истекал. Работы по промерам, съемке берегов, составлению планов, астрономические наблюдения заканчивались; но, прежде чем покинуть бухту, Лаперуз хотел тщательно исследовать берега в ее глубине. Он предполагал, что в нее впадает какая-то большая река, которая даст ему возможность проникнуть внутрь страны. Но в проходах внутренней части бухты Лаперуз наткнулся на лед, тянувшийся до вершины горы Бо-Тан.

Ни один несчастный случай, ни одно заболевание не нарушали до сих пор нормального хода экспедиции.

«Мы считали себя, – пишет Лаперуз, – самыми удачливыми мореплавателями, ибо, находясь на таком большом расстоянии от Европы, не имели ни одного больного, ни одного человека, пораженного цингой. Но теперь нас ждало самое большое несчастье, предвидеть которое было совершенно невозможно».

На карту Пор-Франсе, составленную Моннероном и Бернизе, оставалось нанести только глубины. Эту задачу поручили нескольким офицерам. Для промеров снарядили три шлюпки под начальством Эскюра, Маршенвиля и Бутена. В момент отплытия шлюпок Лаперуз, знавший о подчас слишком пылком рвении Эскюра, посоветовал ему соблюдать величайшую осторожность и производить промеры в проливе только при отсутствии прибоя.

Шлюпки ушли в шесть часов утра. Моряки отправились на выполнение задания, как на прогулку. Им предстояло охотиться и завтракать на берегу в тени деревьев.

«В десять часов утра, – рассказывает Лаперуз, – я увидел возвращающийся малый бот. Несколько удивленный, ибо я не ждал его так рано, я спросил у Бутена, прежде чем тот поднялся на палубу, что случилось. В первое мгновение я опасался, не произошло ли какого-нибудь нападения со стороны дикарей. Вид Бутена усиливал мою тревогу: его лицо выражало глубокую скорбь.

Он немедленно сообщил мне об ужасной катастрофе, свидетелем которой он был. Сам Бутен избежал ее лишь благодаря самообладанию, давшему ему возможность использовать все средства к спасению, остававшиеся при таких исключительно опасных обстоятельствах. Следуя за начальником отряда, он очутился среди бурунов, разбивавшихся о берега пролива; в это время шел отлив, скорость которого составляла три – четыре лье в час. Бутен сообразил поставить свой бот кормой к волнам, так что тот, поднимаемый валами, не набирал воды и в этом положении – задом наперед – отлив должен был вынести его из бухты.

Вскоре Бутен увидел буруны перед носом бота и очутился в открытом море. Думая больше о спасении товарищей, чем о своем собственном, он подошел к краю бурунов, в надежде, что ему удастся кого-нибудь спасти; он даже снова вступил в полосу прибоя, но отлив его отбросил назад; тогда он взобрался на плечи к Мутону, чтобы охватить взором как можно большее пространство; тщетная надежда, – море уже поглотило свои жертвы… Когда кончился отлив, Бутен вернулся.

Море стало совершенно спокойным, и у Бутена сохранилась еще слабая надежда, что бискайский баркас с «Астролябии» уцелел, так как он видел гибель только нашего баркаса. Маршенвиль в тот момент находился в четверти лье от опасного места, то есть в совершенно спокойных, как в самой тихой гавани, водах; но молодой офицер, побуждаемый благородством – несомненно, безрассудным, ибо при сложившихся обстоятельствах он не мог оказать никакой помощи, – обладавший слишком возвышенной душой и слишком большим мужеством, чтобы заниматься подобными размышлениями, когда его друзья подвергались такой страшной опасности, поспешил на выручку, устремился в полосу прибоя и стал жертвой своего великодушия, погибнув вместе с теми, кого он пытался спасти.

Вскоре ко мне на корабль прибыл с «Астролябии» Лангль, столь же удрученный горем, как и я, и со слезами на глазах сообщил мне, что несчастье неизмеримо серьезнее, чем я думал. Со времени отплытия из Франции он поставил себе непреложным законом никогда не посылать на одно и то же задание двух братьев Лаборд-Маршенвиля и Лаборд-Бутервилье; но на этот раз он уступил их просьбам и разрешил им отправиться вместе погулять и поохотиться; почти так мы оба расценивали предстоявший шлюпкам поход, считая его столь же мало опасным, как на Брестском рейде в хорошую погоду».

Немедленно отрядили несколько шлюпок на поиски потерпевших кораблекрушение. Туземцам обещали награду, если им удастся кого-нибудь спасти. Но возвращение шлюпок рассеяло последние надежды. Все погибли.

Через восемнадцать дней после катастрофы фрегаты покинули Пор-Франсе. На острове, расположенном посредине бухты и получившем название Кенотаф (Гробница), Лаперуз воздвиг памятник несчастным французским морякам. На нем была выгравирована следующая надпись:

У ВХОДА В БУХТУ НАШЛИ СВОЮ ГИБЕЛЬ ДВАДЦАТЬ ОДИН ОТВАЖНЫЙ МОРЯК.

КТО БЫ ВЫ НИ БЫЛИ, ОПЛАКИВАЙТЕ ИХ ВМЕСТЕ С НАМИ.

У подножия памятника закопали бутылку с запиской, содержавшей рассказ о печальном событии.

Расположенная на 58°37' северной широты и 139°50' западной долготы, бухта Пор-Франсе обладает большими преимуществами, но также и некоторыми неудобствами, из числа которых в первую очередь нужно упомянуть течения в ведущем в нее проливе. Климат в этих местах неизмеримо мягче, чем на той же широте в Гудзоновом заливе, поэтому растительность достигает исключительной мощи. Нередко встречаются сосны диаметром в шесть футов и вышиной в сто сорок; сельдерей, щавель, лупин, дикий горох, цикорий попадаются на каждом шагу; имеется также множество овощей, употребление которых способствовало сохранению здоровья матросов.

Море у этих берегов изобилует рыбой: семгой, капелланами, камбалой и другими видами.

В лесах живут черные и бурые медведи, рыси, горностаи, куницы, белки, бобры, сурки, лисицы, лоси, горные бараны; наиболее ценными считаются меха выдры, морского бобра и котика.

«По растительному и животному миру, – пишет Лаперуз, – эта страна похожа на многие другие, но ее ландшафт ни с чем не сравним, и я думаю, что глубокие ущелья в Альпах и Пиренеях не представляют такого ужасающего и в то же время живописного зрелища, как здешние; они, несомненно, привлекали бы Множество любопытных, если бы не находились на краю света».