– Может, не хочешь просто, перемог? – смеётся Николай. – В лесу давно живёшь один, так успокоился.

– Может, – говорит Шура, – но это мало чё меняет, баб я ваших всё равно всех оприходую, чтобы мамлюков народили мне, к каждой пчеле приставлю по мамлюку… бойцов спецназа из них сделаю… Марью Карповну не трону, – в грудь себе уже бормочет Шура, – воск купить пообещалась… Куда он ей… на свечки, может?… Всех богомолов истреблю… кроме воинов Аллаха.

Задремал Шура опять, на этот раз не на минуту – долго уже дремлет; гундит что-то, бредит, с бутылки руку не снимает, словно следит за её пульсом.

Ушли мы с Николаем в дом.

Когда вернулись, перелазил Шура изгородь в обратную уже сторону. Задержался, оседлав верхнюю жердь, обернулся к нам и говорит:

– Войду нынче же, до центра только доберусь, в Главный пентагоновский компьютер, направлю на Ялань ракету, хватит с вас, пидарасов, и одной, все тут обдришшетесь… Картошку вашу заражу сибирской язвой!.. А воробьев и куриц – птичьим гриппом! Свиней – свиным. Эй, вы, яланские уроды!

– Сам такой, – говорит ему Николай.

Смеётся. Упал Шура с изгороди, приземлился с внешней стороны огорода, поднялся через полчаса примерно, направился шатко, как при сильном, то встречном, то попутном, а то и боковом ветре, но не в сторону дороги, по которой он ходит на пасеку, к своему центру, а вглубь Ялани. Пасека его находится в двадцати пяти километрах отсюда – по маковскому волоку, на речке Рыбной. Бывал я там. Давно. Лет десять назад. Осталось от неё, от пасеки, что, не осталось ли, не знаю. Живёт на ней Шура как-то. Под сосной, может, под открытым небом. Охотники не раз уже его до полусмерти избивали – по их избушкам в поисках еды и огневого провианта шарился да по ловушкам, петлям и капканам на их путиках, и называют они его Росомахой – не по имени. Далеко ради этого ходит, не ленится – ходучий. Ещё полезет – не уймётся. Сам если где не утонет или не замёрзнет, докончат его охотники – кто же потерпит – и знать никто другой не будет. Обернулся Шура, крикнул:

– Дёгтю не купите, эй, говнюки?!

– Нет! – ответил ему Николай. – Свой есть!

– А мёду?!

– Накачал уже?!

– Придурки!.. Накачаю!

– Ну, накачаешь, тогда купим!.. Для медосбора вроде рано.

Скрылся Шура из виду. Выстрелил из ружья. Он, пожалуй. Некому тут больше. Затих – поспать, наверное, свалился.

Мы тяпаем.

– В кого он там, не сам же в себя? – озадачился Николай. И говорит: – Откуда это у него?

– Что? – спросил я.

– Да эти чипы и Дудаев…

– От белой горячки… Откуда. Радио слушает на пасеке и медовуху днём и ночью пьёт – оттуда… В небо пальнул, всего скорее. С чего – в себя-то?

Совсем жара нас одолела. Оставили мы тяпки в огороде, среди поля, где закончили работать, пошли из него вон.

Очурались чуть в прохладе.

Квас Николай не забыл, привёз – окрошку сделали – поели.

Взял я спиннинг, Николай – мою удочку. На Кемь пошли.

Николай тут сразу, под яром, рыбачить устроился – ершей и ельников подёргать.

Я поднялся по реке выше.

Блеснил, блеснил – рано ещё – щука нигде и не мелькнула даже, не взыграла. Ещё болеет после нереста. Вот-вот, выздоровев, должна начать охотиться и за блесной гоняться. Как уж дождаться мне, нетерпеливому, – беда.

Сел я на брёвнышко в тень негустую от талины.

Яркий, оранжево-синий зимородок над самой водой под тальником снует, как шило, остроносый. Быстро проносится – как пуля – цветной такой, поэтому его и видно, серый бы был, его – как пулю – и не видел бы.

Высоко в голубом и безоблачном небе над Яланью и над Камнем, где их гнездовища, с неподвижно распростёртыми крыльями коршуны кружат, пить просят: «Пи-и-ить, пи-и-ить», – глухо доносится от них, хоть наливай им – так уж жалобно.

Ещё выше, процарапав уже самый купол, самолёт на север пролетел – как от жары туда направился.

В Ялани выстрелили из ружья. Ткнулось вялое эхо от выстрела в Камень и умерло.

Ниже по течению, подоткнув цветастую юбку и стоя по колено в воде, женщина стирает дорожки и коврики, свернув валиком и положив на мосток, колотит по нему, по половику, вальком. Ударяет беззвучно, а замахивается со стуком – так будто дело обстоит. Может быть, Голублева Катерина. Далеко – не распознаешь. Она, похоже. Много раз и настойчиво сватался и сватается – теперь уж куража, пожалуй, ради – к ней Шура Лаврентьев. Не соглашается идти за него Катерина, но всегда, когда бы и в каком состоянии он к ней ни заявился, его накормит и в дорогу даст ему продуктов – молока и хлеба, – чем богата; голодом и любого не отпустит – добросердая; водки или спирту ему не наливает.

Стрекочет где-то, на одном месте, кажется, вертолёт, а поблизости – сорока, за тридевять земель будто.

Воздух от зноя стал как ватный – звуки в нём, словно картечь в мешке с песком, вязнут: рыба юрит в плёсе, плещется – не слышно, видишь лишь, как по воде круги расходятся.

Возле моих ног, поглядывая на меня сплошным зрачком, проползла, как аспид, чёрная, небольшая гадюка. Упала в воду и, изящно извиваясь, поплыла на другой берег. Чем ей там, на другом-то берегу, лучше, что она там забыла? – мне не сказала. Не сглотнула её рыба.

Под нависшей над водой с обгрызенной берестой и подточенным комлем толстой берёзой возле того же, противоположного, берега показался из воды, как перископ подводной лодки, мокроголовый бобр и тут же, шлёпнув громко хвостом, унырнул под воду. Кого-то испугался. Меня не видит вроде – я не близко, и не услышал – не шумел я.

Шелестя крыльями и поражая своей завидной маневренностью, вдоль и поперёк реки барражируют стрекозы, синие, коричневые и зелёные.

Недалеко от меня на нижнем суку сосны сидит, раскрыв клюв, ворона. И ей жарко, даже меня, как для неё обычно было бы, не обругала, и эта сникла.

Камни на берегу. Одного примерно размера – с гусиное яйцо. Сплошь серые, с белыми прожилками – что-то, быть может, и обозначающими, – не для меня, не распознать мне. Вместе все – как мостовая.

Гляжу на них, и так мне показалось – как вдруг почудилось, – будто, невзирая на моё присутствие, никак ко мне не относясь, разговаривают они шёпотом с Богом, рассказывают ему, не жалуясь, о своём долговечном старении, о том, как выкрошились они когда-то из твёрдых скал, дробясь, скатились вниз, как миллионы лет, своё у них ли время исчисления, оглаживала их вода, как обмывают их дожди, снега заваливают и, обращая в хрящ, ветра и солнце разрушают, и Бог вниманием им отвечает – ведь это Он их сотворил из ничего – теперь обязан.

И они, камни, как и вся остальная вызванная к бытию материя, подумалось, должны войти в Царствие Божие. И скорей, чем я. В них несравненно больше, чем во мне, смирения – лежат на самом солнцепёке, терпят жару и в тень, как я, не укрываются.