…Пьяненькая была, хоть и не очень шумная.

Ну какой он, Никитка, сиротинушка, безотцовщина, да еще какая-то вселенская. У него и отец есть. И не какой-нибудь пьяница-забулдыга, как у того же Алешки Фильшина, или у Вальки Катаева, или у Генки Строева… – летчик-герой и трезвый как… стеклышко…Так однажды Жорка Баранов о своем отце с гордостью сказал: «У меня батя водку не пьет. Ему врачи торпеду вставили. Теперь у нас батя трезвый как стеклышко».

Ну и что, что папа мертвый в самой Москве под красивым памятником лежит. Ну и что, что Никитка его ни разу не видел, но ведь он папу так помнит, как будто тот только на минутку из дома вышел и сейчас вернется. Большой папа… В большой черной кожаной куртке с погонами. В фуражке с золотыми листьями на козырьке (Никитка такого героя-летчика по телевизору у Голобоковых видел).

А уж любит его Никитка, гордится им так – рассказать не может – слов нет. И чем больше он папу любит – тем больше и больше маминых друзей презирает, ненавидит. Лезут в дом как мухи-поганки, водку несут, маму поят, а мама потом плачет, папу – героя-летчика летуном называет и у него, Никитки, прощения, не понять за что, просит…

Надо сказать, вообще-то Никитка везучий. С папой ему повезло. Лучше мертвого папу-летчика, героя иметь, чем живого папу-алкаша. С мамой тоже. Мама у него красивая, добрая, приветливая. Может, потому и лезут в дом обормоты всякие – тепла, привета им хочется. Соседи тетя Феня и дядя Ваня Голобоковы хорошие, добрые. И с «Задором» ему повезло. С первого раза понравился Никитка воспитательницам, поварам, нянечкам «Задора». К тому же все они, конечно, хорошо знали его маму. Все о ней знали. В селе всегда все обо всех все знают. Особенно когда это «все» с сердцевиночкой кисленькой, остренькой, с омулевым душком аппетитным, не всем нравящимся, но для большинства привлекательным.

…Отбыл Никитка свой срок оздоровления в «Задоре» – надо его из списка задоровцев вычеркивать. Передохнул, оздоровился – дай возможность другому, такому же задохлику, отдохнуть, оздоровиться – задорным, сильным стать. Сам же туда возвращайся, откуда пришел-приехал. И возвращается, уж чего там преувеличивать, грех на душу брать, не до конца отдохнувший, оздоровившийся (для этого не недели-месяцы – годы нужны), слегка подкормленный, отведавший заморские фрукты и русские, российские, не всем доступные, как и эти самые фрукты, пельмени, уже не дистрофик – полудистрофик – на круги своя.

И кажется ему еще скуднее скудная пища его. И кажется ему еще жестче жесткая постель его. И кажется ему еще холоднее и неуютнее холодный и неуютный дом его. И еще надрывнее, страшнее звучат для него надрывные, страшные крики избиваемой пьяным отцом матери. И еще сильнее, острее, больнее болит сердчишко его, когда он видит рядом с отцом-пьяницей растрепанную, с полоумным взглядом и потрескавшимися, обожженными водкой губами пьяницу – мать свою…

Спасибо тебе, Родина, за заботу о детях своих!

Спасибо!

… – Никита, – сказали Никитке воспитатели, няни, повара «Задора», – с завтрашнего дня тебе придется ночевать дома, надо кровать и место за столом другому мальчику уступить. Но и утром, и в обед, и вечером приходи к нам кушать. Обязательно приходи…

Не стесняйся. Еды хватает. Вон двух свиней выкармливаем. Наши дети не привыкли много есть… Третья часть пищи от каждого обеда остается. Приходи. Сироту подкормить – дело святое…

– Я не сирота! – гордо сказал Никитка. – У меня мама есть и папа есть.

– Папа?..

– Да. Он летчик-герой. В Москве в красивой могилке лежит. Ее часовые охраняют. И мы с мамой за папу эти самые, как их, – али… али… – деньги получаем.

Однако гордость гордостью, а голод – не тетка. Будь бы земля между Никиткиным домом и «Задором» помягче, наверняка бы можно было увидеть тропинку, которую он протоптал…

…Появились на деревьях первые желтые листочки – подготовишек на отдых отпустили. Впереди учебы гора целая – передохнуть надо.

…Какие-то важные, нарядные тети пришли к Никитке и маме. С мамой поговорили о чем-то, что-то позаписывали в толстых красивых, одинаковых красных блокнотах. Никитке кроссовки и куртку китайскую, синюю с желтыми рукавами, дали:

– Видишь, Родина тебя не забывает. Учись!

…Но тут, в последние дни перед учебой, такие события развернулись – о школе некогда думать стало.

– Я сегодня себе в кладовке постелю. У нас дядя Кузя ночевать будет. В сенцах ляжет. Из города приехал – здесь ни родных, ни знакомых. Ночевать негде. Человек он хороший. Пожалеть надо. А ты в доме спать будешь. В сени не лезь. Не мешай дяде Кузе отдыхать. Дорога дальняя. Устал он, – сбивчиво и почему-то покраснев, что с ней бывало довольно редко, сказала мама Никитке и унесла свою постель в кладовку.

– Жарко мне здесь. В холодке охота поспать, – смущенно оправдывалась она, вернувшись, перед Никиткой.

– Летом не было жарко, а сейчас вдруг жарко стало, – вскинулся Никитка.

Мать промолчала.

…Дядя Кузя пришел ночевать поздно, когда Никитка уже спал.

Городского гостя Никитка увидел утром. Сначала увидел в окно. Дядя Кузя стоял у угла сарайчика. Ноги его были широко расставлены, голова запрокинута. Из-под низко сползшей с плеч майки крылато топорщились бледные лопатки. Дядя Кузя был в широких и длинных черных трусах. Бледные, как лопатки, тонкие ноги в контрасте с трусами казались еще бледнее.

– Что он там делает?

По земле из-под ног дяди Кузи змейкой пополз ручей. Никитка засмеялся. Он и сам не раз там, на месте дяди-Кузиного ручейка делал свои ручейки.

Подождав, когда дядя Кузя вернется в сени, Никитка побежал во двор. Пробегая мимо постели дяди Кузи, он увидел, что в ней рядом с дядей Кузей лежит мама. «Она же в кладовке себе стелила. Перепутала, что ли?..» – Почему-то со стыдом подумал Никитка. Мать ойкнула и ткнулась лицом в волосатую подмышку дяди Кузи. А через пару минут, возвращаясь с улицы, Никитка мать в постели дяди Кузи уже не увидел. Спиной к нему лежал один дядя Кузя. Из-под неопределенного цвета застиранной майки топорщились бледные лопатки.

– …Показалось! – перевел дыхание Никитка, и ему стало легко и весело.

По-настоящему дядю Кузю Никитка рассмотрел за завтраком.

Раньше Никитка его не видел. Новый друг мамы ему не понравился. Вислый унылый нос. Маленькие тусклые бесцветные глазки. Острый кадык. «Конечно же пьяница… Пробку от бутылки проглотил, когда из горлышка пил», – неприязненно подумал Никитка. Опыт распознавать пьяниц с первого взгляда, как и большинство российских ребятишек, он имел чуть ли не с самого рождения.

– Ну и что ты на меня пялишься… Ешь! – кивнул носом дядя Кузя на крупнонарезанные ломти ярко-красной колбасы. – Это я вам из города привез. Ешь! – И ткнул единственной лежащей на столе вилкой в самый большой кусок своего гостинца.

– Я ем, – исподлобья глядя теперь уже то ли на хозяина застолья, то ли на гостя, буркнул Никитка. – Тут нам часто разные дядьки разные гостинцы привозят. Один даже ананас привозил…